Моя Большая Сибирская (продолжение)
Публикуем продолжение рассказа Вячеслава Софронова о родной тобольской улице.
Сарай-каретник
Хуже пришлось сараю-каретнику, не имевшему под собой столь надежного подспорья как фундамент, и его с годами подмыла, подкосила невесомая весенняя дождевая капля, бесшумно струящаяся по мышиному вниз, вглубь, пуча рыхлую землю, затягивая все глубже и глубже честно служащий людям верой и правдой сарай.
Много лет сарай-каретник стоял как денщик при заслуженном боевом генерале, принимая на себя всю черную, несвойственную господину работу. Ежегодно в предзимнюю пору он подобно гигантскому киту раскрывал пасть слухового окна и через него заглатывал, поглощал в свою утробу сенные стога, свозимые на конских подводах по первому зимнику через застывший Иртыш с другого речного берега.
Мне, уже набравшему юношескую силу, но не имеющему достаточной мужицкой сноровки и умения после смерти отца как старшему в семье приходилось не только участвовать вместе с нанятыми в помощь мужиками в вывозе сена, но и сметывать его тяжелые пласты специальными деревянными вилами-рогатиной о два зуба с земли вглубь сеновала, где младший брат и иные малолетние помощники охапками растаскивали сенное богатство по дальним углам, топтали, спрессовывая его, уминали до каменной твердости, дабы весь запас вошел под железную сеновальную крышу. Обитавшая в том же сарае, но этажом ниже, белоголовая чернобокая корова, в течение долгой зимы умудрялась, непостижимым для меня образом, сжевать все эти возы, а частично раструсить, затоптать в навоз и все это полусгнившее добро нужно было вытащить наружу, на огород, сложить тягучими пластилиновыми кучами, чтоб весной смешать с талой землей и садить на ней огурцы, репу, помидоры, картофель и множество других овощей, вносимых на зиму в погреб все того же сарая.
Туда же, внутрь сарая, стаскивался из дома ненужный, отживший свое хлам, который по природной российской любви к старым и непригодным вещам жалко выбросить, но и для дела не годящимся, как то: колченогие столы и стулья без одной ножки, закопченные, надтреснутые чугуны, разбитые печные конфорки, обручи от рассохшихся бочек, тележные колеса, самоклепанные керосиновые бидоны и керогазы. Там же на гвоздях по темным углам висели столетние тулупы с не выветриваемым запахом овечек и баранов, что паслись по сибирским полям еще во времена русско-турецких кампаний. Отдельное место занимал ларь под старую обувь, заполняемый посезонно пимами, сапогами, детскими ботиночками и женскими туфельками то на тонкой иглоподобной шпильке, то с квадратным, в зависимости от моды, каблуком. Как-то мне пришла в голову мысль навести порядок в музейных фондах ларя-хранителя и во время приборки извлек на белый свет обувку трех поколений нашей семьи, причем все мужские сапоги оказались сношенными совершенно под одним углом и настолько одинаково, что можно было бы подумать, будто бы их носил один и тот же человек.
Год за годом, десятилетия за десятилетием сарай безропотно принимал все, что выносилось из дома, копил внутри, лишь вздыхая и скрипя перекошенной дверью, давая понять нам, хозяевам, что не все у него ладно со здоровьем, осанкой и при подобном пренебрежительном отношении к его особе он долго так не протянет. Но люди в каждодневных заботах не желали обращать внимание на беды покорного и невзыскательного строения, наивно полагая, что тот и сам в состоянии справиться со своими проблемами.
Но в один прекрасный день сарай-каретник, поделенный на три части-клетушки между жильцами, не пожелал открывать свои двери, которые много лет в любое время дня и ночи гостеприимно распахивал по первому желанию хозяев. Несколько рядов венцов глубоко ушли в землю, незаметно осев, ссутулившись, перекосившись на один бок. Пришлось долбить ломом нашпигованную кирпичной щебенкой, как булка изюмом, землю и укорачивать, как и некогда ворота, сарайные двери.
А он покорно молчал, продолжая служить верой и правдой. Оставаясь уже полупустым, отвыкшим от степенного мычания сытой белоголовой коровы, отправленной по достижении преклонного возраста в мир иной, и от суетного хрумканья неугомонных пугливых кроликов, занявших на несколько зим коровье стойло, испуганно кряхтел, когда в него впервые въехал сверкающий лаком и хромом соседский автомобильчик на недолгий срок. Пережил и трехколесный мотоцикл с коляской моего брата, который, отслужив, пять или шесть сезонов навеки остался недвижимым, пока не ушел на запчасти к таким же недолговечным скоростным коням. И через каких-то десять лет край крыши сарая едва не доставал до земли и створки дверей его уже не открывались столь широко и просторно как ранее.
Большинство друзей и знакомых советовали мне разобрать старого служаку на дрова, а вместо него притащить железный гараж. Но для меня, прожившего рядом с сараем-каретником всю сознательную жизнь, было столь же трудно расставаться с ним как с кем-то из близких, дорогих людей и вопреки советам, голосу рассудка и разума выискал, выпросил у тех же друзей несколько домкратов многотонников и, подведя их под сохранившиеся прочные как сталь венцы, начал подъем старожила от земли вверх.
Но тело сарая как престарелого парализованного тяжелым недугом не один год пролежавшего без движения больного, не желало принимать первоначальное вертикальное состояние. Мало того, что стоном своим давал он понять насколько больно и тяжело принимать ему первоначальное положение, но и бревна-ребра дыбились от каждого качка, топорщились ежом, грозя рассыпаться, разлететься и лишь старинная добротная рубка в «лапу» не позволяла всему строению разлететься и привалить неопытного лекаря.
Сами бревна оказались колотыми напополам, по вдоль и добротно обструганными, что делало изрядный вес сарая меньшим ровно на половину. Хуже всего обстояло дело с обшитой железом крышей, которая начала лопаться от неравномерного подъема, как только вылез из земли один из осевших более других углов. Когда все же путем неимоверных стараний сарайному фасаду удалось придать более менее сносное положение, то встал вопрос, как закрепить его в том виде – нужны были взамен погнивших венцов другие и если бы кто-то из соседей не указал мне на сгоревший, полу разобранный старинный дом на соседней улочке, то не могу сказать, чем бы закончились мои реставрационные работы.
И, как ни хотелось, но пришлось выковыривать слегка обугленные бревна из стоящего уже без дверных и оконных косяков дома, тащить их на себе под сочувственные взгляды сидящих по лавочкам стариков на двор и путем пересадки органов от одного умирающего другому спасать старика. И вот подновленный, приподнявший от земли голову, сарай-каретник вновь покорно распахивает для нас замшелые половинки дверей, продолжает каждую весну служить прибежищем многочисленной кошачьей породе, облюбовавшей пустующий сеновал местом общеуличных сходок. Стоит сарай твердо на своем законном месте, и будет стоять, пока люди нуждаются в его безупречной и непорочной службе.
Огород
Сразу за сараем начинается огород, поделенный на отдельные участки между всеми жильцами, где каждый садил по своему собственному разумению то, что считал нужным садить на двух-трех сотках общинной земли. Делается это не столько из-за нужды в хлебе насущном, хотя и подспорье какое ни какое, а есть, сколько вследствие всплеска скрытых душевных сил, которые едва ли не каждый городской житель несет в своей генной памяти, когда прежняя их крестьянская жизнь не мыслилась без возделывания и обихоживания векового крестьянского надела.
По тому, что колосится и вызревает на огородном участке, можно безошибочно определить, как давно хозяин покинул родную деревеньку и перебрался на жительство в город. Большинство наших соседей, проведших большую часть жизни на сельских просторах, предпочитали едва ли не лучшую часть земли занимать гнездами картофеля, что сулило более или менее предсказуемый урожай при малом уходе за неприхотливым картофелем, если исключить абсолютно неурожайные годы. Затем, сообразно пристрастию хозяев, следовали: лук, морковь, редис, столбики помидоров, футболообразные кочаны капусты и, наконец, неизменная огуречная грядка под изодранной полиэтиленовой пленкой.
Все один к одному скопировано с деревенского участка, где не встретишь ни яблоневых деревьев, ни войлочной вишни, ни привитой разлапистой груши. Объяснить эту стандартность подхода и неприятие чего-то нетрадиционного, незнакомого можно и отсутствием навыков культуры выведения фруктовых деревьев, а так же тем, что испокон века сибиряки «добирали» зимний запас в лесу: всей семьей шли по осени на клюквенные и брусничные болота, ведрами несли голубику и малину, варили варенье из черники, морошки, красной смородины, калины, рябины, мешками сушили черемуху и уж совсем особняком стоял кедровый орех и грибные сборы.
Близость леса делала ненужным посадку в огороде той же малины, занимая под нее лишнюю землю, а тем более время на обработку. Баловством считалось выращивание низкосортных с кислыми плодами яблонь, не говоря о прихотливой груше, которую надо обязательно подрезать, опрыскивать, прививать, а дождешься ли от нее ощутимого урожая, то еще бабушка надвое сказала. И уж совсем за пустую трату времени в крепких сельских хозяйствах почитали посадку цветов, которыми и суп не заправишь и в бочонок на зиму не засолишь. Поэтому, проходя по извилистым тобольским улочкам, и наткнувшись неожиданно на огненный георгиновый шар, пылающий за низеньким заборчиком, можно было безошибочно угадать в хозяевах дома учителей или врачей, осознавших себя городской интеллигенцией, выделивших кусок земли под «никчемную» красоту.
Сразу после военного лихолетья мои дед и отец выхлопотали у горисполкома разрешение засадить огромный пустующий кусок земли перед домом, где многие годы существовала стихийная общеуличная свалка. Одним концом наш земельный участок упирался в склон Казачьего взвоза, а другим ограничивался улицей. В тот же год на подводе из леса привезли прутики годовалых липок и кустики молодой черемухи, рассадив их по заборному периметру новоявленного огорода, ставшего со временем более похожим на своеобразный сад с неповторимым сибирско-русским колоритом.
В нем постепенно стали появляться и саженцы чахлых яблонек-ранеток, а позже и груша, неизменная сирень, акация, клены, сами собой проросли странники тополя, доставляя массу хлопот и своим обильным летним пухом и недюжинными толстенными змеино-подобными корнями. Потом уже мы с моей бабушкой привезли из Москвы два небольших, с палец величиной, отростки настоящего среднерусского дуба и две серебристых елочки, тайно выкопанных на всесоюзной сельхоз выставке. Красавицы ели прожили около десятка лет и зачахли, а вот дубки, на удивление недолго поболев, акклиматизировались на своей новой родине и погнали круто вверх упрямые побеги, догоняя коренных сибирячек белоствольные березки. И часто можно наблюдать теперь как случайный прохожий, проходя мимо дома, вдруг останавливался пораженный видом настоящего дуба горделиво взметнувшегося на суровой сибирской земле.
Солидный участок земли, где, сколько себя помню, всегда стояла переделываемая и перестраиваемая разными поколениями нашего рода скамейка, бабушка и моя мама отвоевали под цветы. В первую очередь напротив окон заалели длинноносые с желто-оранжевыми пестиками изнутри лесные лилии (саранки), а подле них белой простынкой источали тончайший слегка парфюмерный запах коротконогие ландыши. Скромно обустроились анютины глазки, львиный зев, ночная фиалка. Но главной гордостью цветочного уголка, несомненно, являлись георгины, гладиолусы и солнцелюбивые тюльпаны. Уже сейчас понимаю, цветы у моих родителей не являлись последним достижением ботанических коллекционеров, то были широко распространенные сорта, но для своего времени цветочная делянка вызывала если не удивление, то, во всяком случае, уважение соседей. Потом уже среди моих знакомых появились истинные цветоводы, имеющие до сотни сортов тех самых цветов, что едва ли не впервые появились на нашей улице. Но важны не сорта, не их коллекционная значимость, а само желание иметь цветы, что в те годы расценивалось как некая экзотическая прихоть.
…И еще одна страсть, передавшаяся по наследству не столько мне как брату – это пчелы. Начал ими заниматься еще дед рано умерший от сердечного приступа, а продолжила бабушка, державшая их до тех пор, пока самостоятельно могла передвигаться во дворе и огороде. Взяток, как правильно говорят пчеловоды, был от двух – трех ульев мизерный и его едва хватало, чтоб в праздничные дни намазать медом кусок хлеба, посмаковать с ним чай вместо варенья, угостить гостей, с гордостью сообщив, что он с собственной пасеки.
К тому же бабушка сразу, как только было нацежено несколько банок желтым нежным нектаром, несла их соседям, объясняя свой поступок тем, что дядю Васю или тетю Дашу в прошедшее лето укусила пчела. И те, зная бабушкину слабость, каждый раз после получения укуса, являлись на наше крыльцо и демонстрировали покрасневшую часть тела, сообщая во всеуслышанье о полученной травме. Каюсь, но сам больше чем кто-то из тех же соседей до смерти боялся не только пчелиного укуса, но и самого мирного жужжания крылатой труженицы подле уха, за что не раз бывал наказан. Но не смел отказать бабушке в помощи, когда требовалось нести тяжелый ящичек с рамками, подкармливать осенью пчелиную семью, предварительно замотавшись с головы до ног во что-нибудь не прокусываемое для пчелиного жала. И этой своей любовью к пчелам мои родители выделялись из числа прочих жителей нашей тихой улочки.
Первыми же стали дед и отец по части проведения на участок летнего водопровода. В те годы, когда все городские колонки можно было пересчитать по пальцам, и воду с них возили в деревянной бочке на специальной, похожей на арбу двухколесной тележке, а зимой на санках, водопровода в доме не существовало. Первым моим самостоятельным ратным свершением стала копка траншеи под настоящий зимний водопровод, к которому немедленно прицепились все остальные жильцы. А во времена моего детства вода на огороде воспринималась как диковинка, и прохожие частенько останавливались понаблюдать, как радужно сверкала рассеиваемая через шланг, зажатый на конце двумя пальцами, живительная влага, струящаяся на грядки.
Если огородные участки, распределенные меж соседями чуть ли ни в первые годы советской власти, кроме узенькой, обычно заросшей буйствующими сорняками межи, иных пограничных знаков не имели, то с огородами других домов их делил старенький покосившийся замшелый забор, местами лежащий на земле, а кое-где еще сопротивляющийся неумолимому процессу старения. Зимой все огородное пространство детвора воспринимала как законную собственность и использовала не иначе как поле боя для сражения в снежки. В разных концах строились снежные крепости из нарезанного кубиками слежавшегося за первые зимние месяцы снега, готовились «снаряды» для обороны и нападения и, поделившись на две команды, начинали сражение.
Правила игры мало чем походили на знаменитое суриковское «Взятие снежного городка». Главное было попасть снежком в противника, штурмующего крепость, и увернуться самому. До сих пор помнится вкус крови от разбитой снежным катышем губы и дух победы, шедший от обеих команд. Что-то притягательное несла в себе эта игра, собирающая с окрестных домов до двух, а то и трех десятков разного возраста пацанов. Играли до сумерек, до темноты по много раз переходя от обороны к нападению. Кто придумал эту игру, и почему сейчас в нее не играют подростки иного поколения, ответить не берусь. Каждой эпохе присущи свои забавы, но если бы вдруг кто позвал меня на взятие снежной крепости, то, не задумываясь, пошел бы…
Второй главной зимней игрой долгие годы оставалось катание со снежной горы. Отец с осени оставлял несколько перевернутых деревянных бочек, водружал на них старые деревянные ящики, доски, закидывал снегом, обливал водой, вырезал ступеньки, и нехитрое сооружение готово было подставить свою ледяную зеркальную спину для всякого, кто пожелает скатиться на деревянных санях-салазках вниз.
Но только горка недолго притягивала к себе наше ребячье внимание. То ли в силу того, что после каждого снегопада ее надо было аккуратно чистить, подметать, приводить в должное состояние, что оказывалось не по нраву не привычным к этому делу подросткам; то ли потому, что катание на санках дело скорее индивидуальное, единоличное, не сравнить с игрой в снежки, так или иначе горка вскоре зарастала толстым снеговым покровом и стояла так до весны, долго не тая, маяча снежно-сахарной головой меж просунувших сквозь побурелый снег позвонки черных грядок.
Зато прокатиться с крутого Казачьего взвоза, по которому в те времена лишь изредка с осторожностью спускалась подвода, жившего в небольшой избушке на отлете горы возчика дяди Васи Ушарова, отваживался далеко не всякий. Санки в конце спуска набирали такую скорость, что какой-нибудь сторонний неумеха, впервые рискнувший съехать вниз, слета влетал в глухой забор, стоявший чуть в стороне на берегу речки Курдюмки, и мог получить такой синяк или ссадину, с которыми нынче зоркие родители обязательно ведут к травматологу.
Но нам те синяки и ссадины лишь прибавляли гордости как боевые шрамы, служившие опознавательным знаком у дуэлянтов. Именно небывалой, немыслимой в то время скоростью спуска на санях можно объяснить притягательную силу Казачьего взвоза или как мы его попросту звали – «Казачки».
Потому, когда вспоминаю о своем детстве, о моей Большой Сибирской, у меня непременно вспыхивают в сознании снежные клубы искрящегося, колючего снега, летящего прямо тебе в лицо, моментально превращающиеся во влагу, индевеющие, обмерзающие сосульками на волосах, шапке, рукавичках. На большие деревянные сани усаживались обычно вдвоем, а то и по трое. Тот, кто сидел сзади, «рулил» с помощью ног, притормаживая на поворотах, умело направляя мчащийся снаряд вниз, на берег речушки Курдюмки, чтоб там лихо развернуться, встать и первым вскочить, блаженно улюлюкая и визжа от радости: «Получилось!!!»
Баня
К своему стыду должен признаться, что впервые в настоящую деревенскую баню попал, когда мне было уже за тридцать и … не понял всей прелести древнего русского отдохновения. Насколько помню, на нашей улице не стояло близ домов невысоких приземистых строений с кирпичным закопченным прямоугольником трубы на крыше.
Может где-то и водились домашние парные бани, о существовании которых и не подозревал, но на мою долю выпало каждое воскресенье с дедом или отцом выстаивать многочасовые очереди на выщербленных мраморных ступенях городской общественной бани, куда стекался весь городской люд.
Иногда откупали так называемый «номер», куда вваливались всей семьей, мылись по очереди, постоянно прислушиваясь, не постучит ли неумолимая банщица, предупреждая об окончании сеанса. Гораздо интереснее было оказаться в мужском отделении, где мимо тебя двигался нескончаемый поток распаренных мужских тел с немыслимыми татуировками на груди, плечах, руках, спинах, слышались громкие надсадные крики: «Поддай!», «Банщик, пару!», брякали тазы, мощным напором шипела вырывающаяся из кранов вода, и все покрывали звучные шлепки веников из парной.
Для летнего ополаскивания отец построил из нестроганых досок деревянную кабинку, где наверху помещалась металлическая бочка, с трубой, вваренной в дно и закрываемой вентилем. И все это сооружение именовалось душем, где купались в наиболее жаркие дни, выигрывая от еженедельной траты времени и сил в банных очередях.
Речь о постройке бани вблизи дома почему-то никогда не заходила. Появляться в городе личные бани стали лишь в семидесятых, восьмидесятых годах и тут же стали местом проведения досуга высших городских чинов, торговых работников, людей со связями. Наш сосед, дядя Гена Путилов, что всю жизнь проработал на рыбзаводе, (ох, сколь престижным считалось тогда то тепленькое местечко!) нанял знакомых мужиков, что и срубили за пару недель ему баньку на склоне горы. По-соседски он как-то раз пригласил зайти, попариться. Честно признаюсь, что никакого особого удовольствия не получил от того раза.
Потом парные бани, сауны с сухим паром стали входить в моду и едва ли не каждое мало-мальское предприятие, выстроив базу отдыха где-нибудь за городом и обязательным атрибутом считалось наличие там и бани. Некоторые делались с бассейнами, с различными системами душей и прочими нововведениями. Чуть позже, получив в собственность 6 соток земли под дачи, и простой народ принялся рубить крохотные парные, выкладывать кирпичные «каменки» или чаще ставить металлические сварные котлы. Одним словом, русский человек, не удовлетворенный стандартной ванной и душем в квартире, вернулся к исконному отпариванию души и тела по старинной дедовской традиции.
Вот тогда-то и мне пришла в голову мысль обзавестись собственной банькой, благо что место на огороде под нее было, оставалось немногое – заполучить сруб. Помог случай. Хорошо помню, как однажды весной сбрасывал с крыши сарая поднакопивший изрядно влагу снег, а внизу мимо проходил все тот же сосед дядя Гена Путилов. Недавно ему привезли свежий сруб под баню, поскольку его старое сооружение, простояв лет пять с небольшим, начало гнить.
Интересуюсь прямо с крыши: «Дядя Гена, а зачем вам две бани?»
«Хотел новую ставить, да передумал. Купи сруб».
Цена устраивала. За пару дней стаскал на себе бревна в огород, стал соображать, как этот сруб собирается. Неожиданно появилась помощь от другого соседа Егора Егоровича, что совсем недавно перебрался в город из дальней деревни где-то под Тюменью. Он за свою жизнь «срубил более сотни домов». Он и стал моим первым учителем по строительной части. Сам сруб собирался довольно быстро, но оказалось, что рубщики или схалтурили, не дорубив по крайней мере двух венцов, или готовили баню для лилипутов. Брать где-то бревна, вывозить, подгонять их под готовый сруб и тому подобная канитель показалась мне обременительной, а потому по совету все того же многоопытного соседа решил добиться нужной высоты за счет заливного фундамента.
К концу лета баня была практически готова к пользованию. Это потом уже, поняв собственные огрехи строительства, доделывал и переделывал множество разных мелочей и крупных промахов. А когда вошли первый раз в едва протопленное помещение с чуть теплой водой, нашей семейной радости не было предела. Постепенно, раз от раза начинали понимать настоящий вкус от доброго пара, осознавать, насколько хороша расслабленность и усталость, когда чуть живой, прикрыв сырую голову толстым полотенцем, едва переставляя ноги, бредешь к дому, чтоб хоть на час забыться, отрешиться от всего сущего и земного, ощутить себя беспомощным дитятей, что самостоятельно не может дотянуться даже до кружки с квасом.
Именно полное расслабление, погружение во что-то прежде неощутимое, нереальное и в тоже время настолько земное, исконное, когда тело вроде как при тебе, но ты находишься вне его, снаружи, как бы наблюдаешь извне за всем происходящим и только крякаешь, ухаешь, охаешь – вот примерные и далеко не точные ощущения от парной.
Начав интересоваться историей банного дела у других народов, открыл для себя, что есть бани турецкие с насыщенным и влажным паром, финские сауны, где народ просто преет, но поддавать на печку-каменку у них не принято; наконец совершенно случайно оказавшийся у нас в гостях японец рассказал о своей традиции помывки, когда отправляются к теплому роднику, где-то в горах и там погружаются в выдолбленную в камне нишу-ванну, где и происходит процесс омовения.
Но резкого поднятия температуры до ожогов на теле, за счет плескания на разгоряченные камни воды, хлестать себя березовыми вениками, а у сибиряков еще принято делать их из пихты, а потом бросаться летом в речку или пруд, а зимой в снежный сугроб, нет, такого не найдешь ни у кого и нигде на всей планете! Только русский народ способен доводить себя до полувменяемого состояния, что в работе, что на гулянках или в парной. Вышеупомянутый японец после посещения нашей семейной бани более часа лежал, закатив глаза в потолок, и что-то бормотал по-своему. Так и не понял, по душе ли ему пришлось наше народное универсальное средство лечения практически всех болезней.
Когда у нас появился на свет сын, то буквально в две недели от роду он уже познакомился с парной. Потом, постепенно подрастая, пятигодовалым пацаном как ни в чем ни бывало спокойно выдерживал ту же самую почти стоградусную температуру, когда к стенам и полку невозможно притронуться голой рукой, нырял вместе со мной в снег, блаженно отдыхал в предбаннике, глотая прохладную минералку или квас.
Незабываем и сам процесс банных приготовлений, когда практически весь день посвящен протапливанию печки, приготовлению и запариванию веников и другим милым сердцу бытовым мелочам, когда отодвигаешь все дела, никуда не спешишь, не ждешь гостей, а находишься весь в преддверии предстоящего священнодейства. Иначе не скажешь – банный день. И вряд ли без него оказался возможен тот исконно российский семейный уклад и комфорт, присущий именно русской провинции.
Читать также: