Моя Большая Сибирская
Рассказ Вячеслава Софронова о родной тобольской улице.
Неосознанная радость наполняет мое сознание, когда без видимой причины вдруг произношу: «Большая Сибирская…» – название улицы своего детства и юности…
Название ее вошло в меня столь же прочно и незаметно, как корни старой березы, растущей подле нашего дома, пронзили насквозь мощный фундамент, сложенный из некогда звонко-красных кирпичей одномерок. Вошло исподволь и стало частью того, что называется жизнью. И теперь уже не представляю, что мог бы родиться на иной улице, носящей не столь громкое и звучное название. Но она стала моей не только по названию, по чуть напыщенной интонации – «Большая», да еще и «Сибирская», а по самому понятию, сути, смыслу, заложенному невиданным нам народом, прозвавшим свою родину сдержанно и одновременно грозно-торжественно – Сибирь.
Когда же началось мое знакомство с улицей, по которой за пять десятков лет хожено-перехожено, видано и испытано, намотано столько верст, что ни на одну кругосветку хватит? А началось все с первых робких шажочков детских башмачков с черным стандартным глянцем, приминающих стебельки травы, сбивающих цепкие шишечки репейника, баламутящих чистые стоячие овальные глазки лужиц, попадающих в тротуарные щели, спешащих отмерить первые свои метры, не подозревая пока, что с каждым годом они будут становиться все более трудными и тягостными.
Хотя… знакомство с внешним миром началось даже и не с самой улицы, а с дворовых ворот, что весьма неохотно и по-старушечьи визгливо распахивали проем калитки, ведущей из дворового мирка в необъятную уличную галактику.
Дворовые ворота
Ворота во двор смотрелись плечистым богатырем среди прочих дворовых строений и постоянно старались подчеркнуть собственную независимость по разному встречая и отзываясь на появление жильцов нашего дома. Так они хулиганисто с поскрипом присвистывали, когда во двор торопливо утиной походкой с подныром вваливался обыкновенно хмельной сторож с пороховых складов; и косноязычно взвизгивали, встречая конюха-азиата с извечным кнутовищем за голяшкой кирзового сапога, чей разлохмаченный конец живой змейкой вился следом; гулко бухали калиткой при редком появлении квадратного черно-брючного моряка с таким же как и он сам толстобрюхим фанерным чемоданом; с пришепотом подвизгивали, когда впархивали студентки-заочницы, спешно примчавшиеся из деревенской глубинки к кому-то из дальних родственников для кратковременного проживании в летнюю сессию.
Всегда с явной неохотой обнажали воротины свой просторный зев для въезда телеги с мелко колотыми, лежащими в навал бархатно-седыми, прямо с деляны дровами, источающими ни с чем не сравнимый горьковато-приторный запах молодого березового тела. Не желали ворота уступать охраняемого ими пространства и перед степенно вползающей мохнатой шапкой сенного стога, за которым непременно празднично шествовал кто-то из хозяев, подбирающий с земли в колючую охапку драгоценную осыпь. А сам воз тем временем неспешно въезжал, сохраняя гордость осанки, полный внутреннего достоинства и важности в уютный полумрак двора и там надолго располагался, общипываемый ежедневными тычками вил, а то и мокрой коровьей мордой, лениво выбирающей из него полуживые побеги, что еще недавно колосились на заливном лужке или в лесной дубраве.
Ворота, на мой уже сегодняшний взгляд, жили в явном не ладу с домом, не желая признавать собственную зависимость от жилого особняка, а тем более от сарая-каретника, понуро приткнувшегося к огуречной гряде. Они стояли чуть отрешенные от мелкой суетной дворовой жизни, сопряженные с домом плотным без единой щелочки заборчиком, некогда имеющим приличествующий случаю желтый цвет облупившейся до мелких чешуек краски. И тот заборчик был единственным звеном, связывающим ворота с самим двухэтажным особняком. Может, потому и посадил мой дед подле них небольшую березку, выкопанную где-то на лесной опушке, чтоб она своим тонким тельцем примирила оба строения, внесла некую гармонию и свежесть. А березка через каких-то тридцать годков вымахала выше дома, проникла через малый отрезок насыщенной щебнем земли в подвал мощным корневым тараном, легко приподняв все строение вместе с его обитателями, пустив через открывшуюся пустоту упругий уличный воздух. И разве поднимется у кого ныне рука калечить, спиливать дерево, ставшее единой частью не только самой улочки, но и всех, кто здесь живет?
Автономность ворот подчеркивалась еще и затейливым убранством их столбов, перекладины, любовно укрытой от сырости непогоды листовым железом, кисейными пропильными накладками, точеными балясинами, делавшими их парадными и величавыми. Неуемная гордость ворот была для всех очевидна, особенно если бегло пройтись взглядом по соседствующим с ними убогим, тщедушным воротцам-калиткам, сбитым торопливо и неумело все время куда-то спешащими хозяевами.
Незыблемость главной части двора чем-то схожа для меня, сегодняшнего, с квартировавшим в то время на верхнем этаже усатым солдатом в широченной линялой гимнастерке никогда ни с кем не разговаривающего, сосредоточенно молчаливого и ничем не занятого, кроме выкуривания бесконечных махоровых с особым пригаром самокруток, заглатывающего с каждой затяжкой целые строчки передовиц и полосы частной жизни с пущенной на распыл газеты. Солдат тот являл и своими усами и самокрутками немыслимый героизм и отвагу, чего было не распознать среди прочих улыбчивых и мирных соседей. Недолго прожив в нашем дворе, он неожиданно быстро исчез из моей жизни, отправленный куда-то по своим солдатским делам, оставив при том след в цепкой мальчишечьей памяти молчаливой сосредоточенностью, ставшей с тех пор обязательной чертой настоящего мужского начала.
Именно с дворовыми воротами связана и первая мальчишеская драка с кем-то из уличных пацанов, привычно задирающих каждого новенького, шагнувшего на ничейную уличную территорию. Получив первый в жизни удар кулаком по носу, можно было моментально ретироваться за спасительную калитку, истошно вопя от вида собственной крови, а потом, чуть уняв ее, выкрикивать немыслимые угрозы не смевшим войти на чужой двор обидчикам.
Вскоре появились среди них и друзья, сотоварищи, кому позволялось появляться на территории казавшихся мне своими владений, отражать с помощью битых кирпичей атаки неумолимых детдомовцев, грозной лавиной врывавшихся в тихий покой сонной улочки. Ворота служили неким пограничным знаком, нарушить который решался далеко не каждый посторонний человек. Подходя к ним по широченным половицам, похожего на трап тротуара, незнакомец обычно почтительно трогал кованное отполированное как пуговицы на офицерском кителе дружескими рукопожатиями кольцо, поворачивал его, осторожно просовывал внутрь голову, негромко кашлял, желая привлечь к себе внимание, и лишь потом переступал через невысокий порожек подворотни. Ворота делали человека хозяином, личностью, собственником, позволяя простым движением руки отгородиться от внешнего мира, оказаться в ореоле дружественного ему пространства, гарантировавшего ему неприкосновенность.
На ночь воротная калитка в обязательном порядке запиралась поперечной жердью-перекладиной, удерживающей от распаха, надуваемых до парусности резким северным ветерком дверные полотнища. Уже затемно, удостоверившись, что все жильцы нашего многоквартирного дома угомонились, погасили свет или благополучно готовятся к ночлегу, один из старожилов подходил к воротам и задвигал перекладину, плавно скользившую по кованым скобам, вбитым намертво в воротные столбы. В таком состоянии они оставались до раннего утра, пока кто-то первый из жильцов не освобождал их, сладко позевывая и почесываясь, разрезая сонным телом влажный спрессованный за ночь в многослойную толщу предрассветный воздух и уплывал сквозь туманную свежесть на обязательную каждодневную службу.
Сам процесс ночного закрытия ворот составлял часть некого ритуала, негласно взятого на себя кем-то из пожилых степенных жильцов, что длилось годами, а иногда десятилетиями. Когда же он съезжал с квартиры или его увозили под негромкие женские всхлипы и рыдания на Завальное кладбище, то эта обязанность опять же негласно брал на себя другой старший в доме мужчина. Не столь давно процесс закрывания ворот перешел и ко мне, когда после обязательной вечерней прогулки с изнемогшей от дневного ожидания собакой, последним ступаешь по иструхшим тротуарным половицам мимо погасших окон-глазниц. И пожизненная эта обязанность для меня столь же важна и почетна, как для караульного, оберегающего некогда покой сограждан у городских ворот.
Собственно двор или как мы его привычно называли – «ограда» – являлся продолжением квартиры таким же жилым пространством, но под открытым небом, следовательно, на него распространялись имущественные права жильцов и соответственно обязанности. Каждый имел свой угол, по негласным законам раз и навсегда закрепленный за ним. В нем громоздились поленницы дров, лежал мелкий хлам: мотки провода, обручи от рассохшихся бочек, стояли козлы для пилки бревен, чурбаки для рубки мяса. Двор уже ранней весной буйно зеленел особым сортом травы, прозванной муравой, которую мне приходилось потом встречать и в Костроме и в Ростове и на Урале, везде, где текла неторопливая жизнь российской провинции. Именно на своем дворе мне впервые выпало счастье ударить по футбольному мячу, играть в «штандр», «войнушку», городки, прятки, ножички, чику – весь тот нехитрый джентльменско-мальчишеский игровой набор, доставшийся нашему поколению.
Моим деду и отцу, вечно что-то усовершенствовавшим, реконструировавшим, изобретающим, пришла в голову очередная, не лишенная рациональности идея, – расширить двор за счет улицы. И они, недолго думая, однажды жгучим летним днем двуручной пилой, играючи перепилили оба огромных, стесанных на брус столба и те вместе с воротинами рухнули, глухо охнув, на утрамбованную железными колесами и кованными сапогами полопавшуюся от жары землю. Согласно плану моих родителей воротам уготовили иное место постоянного обитания, в другом углу двора, ближе к сараю-каретнику, куда протянули горбатую стежку тротуара, а на осиротевшем пятачке вкопали столбики потоньше, прилепили к ним свежеструганные осиновые прожилины и забили образовавшийся проем горбылем. Столбы и воротины укоротили ровно наполовину, сделав их чуть выше человеческого роста, размером с калитку и на новом месте они уже смотрелись частью забора, но никак ни тем богатырем-великаном, надежно охраняющим покой всего дома. На том и закончился извечный спор дома-особняка с высокомерными воротами.
Увы, но реконструированный двор не просуществовал и десяти лет, его выпирающий острым углом аппендикс вновь подвергли усекновению, а ворота… ворота так и остались подобием калитки и уже никто, никогда не увидит в них противостояния с заметно погрузневшим двухэтажным особняком, утратившим былую привлекательность, но все еще независимо величавым, насуплено поглядывающим через наличники окон на тихую несуетную улочку, до сих пор не скованную панцирем асфальта.
Еще в незапамятные времена с южного угла дома кто-то из добрых жильцов посадил другую березку, и сейчас две блондинки, вытянувшись макушками выше кирпичных кукишей дымовых труб на железной крыше дома, заслонили, затенили его напруженными, налитыми живительной силой, опушенными клейкими листочками ветвями, без стеснения зажав особняк, словно две веселеньких подгулявших молодухи-проказницы прилепились к немощному старику и, похохатывая, волокут того под руки на тайную гулянку. Но дом не поддается проказницам, не желает осрамиться перед всей улицей, стоит насмерть, грозно посверкивая стеклами окон-пенсне.