К Женскому дню 8 марта

К Женскому дню 8 марта. Стихи Николая Шамсутдинова.

* * *

Зима отпустила… И, солнцем палим,

лист в оцепененье – тесна оболочка,

покуда, засушенным в памяти, им

не выстрелит нетерпеливая почка,

когда его, впрочем, ещё и не ждёшь…

И женщина – испепеляема, ибо

весну, отпирая вестям, узнаёшь

по тембру её темперамента либо

по ним, легкомысленным мини… «Вина,

garsone!» – коль в незримой её паутине

и жизнь прирастает – с опорою на

порок любопытства, влекущий под мини.

Так чем разрешается лёгкий каприз

бездумной и взбалмошной? В мраке подмётном,

любое парадное с ней – парадиз,

что кратко надежду и смысл подаёт вам.

К исходу любой тяготится собой,

покуда, как челядь, – стезею привычной

по жизни спешит трусоватой трусцой

плеяда поклонников – за безразличной

к докучным уловкам. О чём ни толкуй,

вдвойне одиноко с ней в мире тревожном,

с ней, чей, отдавая тоске, поцелуй

несёт информацию о невозможном.

Сполоснут до самой земли сединой,

напрасно уверенный камень кронверка

над вешней рекой, мезозою чужой,

ждёт метафорического фейерверка,

ведь, снова ладони сводя за спиной,

покудова вечность, ползёт как улитка,

в отсутствие повода, с каждой весной

упорней и неистощимее пытка

памятью…

СОН РАЗДЕЛЁННЫЙ

– Потом, как с незапамятных времён

ломают хлеб, с невыплаканной мукой,

мы разделили, обессилев, сон,

нечаянный, дневной, – перед разлукой,

у моря, воплотившего клавир

слёз, смеха, плеска... Подоплёка духа,

он, сон, мерцает, отрешая мир

от осязанья, зрения и слуха.

Ещё с рассвета заспан небосклон,

сад, тронут первой изморозью, дремлет,

но, в силе, нечто большее, чем сон,

всевидящее в частностях, объемлет

освистанное бытом бытие.

Не прижимая – горестно вжимаясь

в родное и любимое – твоё,

всё сплю, не ощущая, как, ласкаясь,

на сквозняке, льнёт прядка... Горячо,

неутолимо, под твоей щекою

блаженной болью затекло плечо,

прибежище печального покоя.

Сон разделённый...

Веку (ли?) не в лад,

в дыхании, подсвеченном свечою

из «Нереиды», – спят обеты, спят

сонет и автор – как порой ночною,

насупленный, спит в тщетном сердце волк,

как в логове... И только, западая,

не клавиша – нет! – избывая долг,

всё бдит, истому дня превозмогая,

спелёнутое снами бытие,

и лишь не спит, свершённому не в бремя,

счастливое неведенье твоё,

что беспробудно бодрствует время,

чтоб взять нас и, слиянных, развести...

Что как не пытка – горькая попытка,

отчаявшись, друг в друга прорасти,

вот так, во сне... Заслуженная (?) пытка.

Сон разделённый...

В тягость нам, такой? –

ведь горше жизнь, кончаясь за твоею,

любимая, доверчивой рукой,

в бессилии закинутой за шею,

как будто Горний свет, среди тщеты,

среди кромешной кривды и надсады,

нашёл себя – приняв твои черты,

мерцавшие мне давеча из сада,

простёртого во влажную длину.

И всё, что сердце поверяет небу,

должно быть, небо поверяет – сну,

на благо света, а не на потребу

пустому сожалению. Как сад,

ранима, обмерзает кромка года,

спят пальцы на запястье, губы, спят

отчаянье и подлая свобода.

Встать и уйти, отринуть всё... И лишь,

отозвана к родным местоименьям,

словно не спишь ты – повесть боли длишь,

заступница моя перед забвеньем.

Богат, увы, потерями в любви,

я рано внял, усвоенный виною,

что всё, покончил со страстями, и

они, любовь, покончили со мною,

в прозрении – страшнее слепоты...

Но, прежде чем надежде отвернуться,

она вошла – приняв твои черты,

чтоб (знаешь ты!..) спасеньем обернуться.

Сон разделённый... Скомкан разговор

былых препон, их ненависть – порукой,

что «самой страшной крепости раствор...» –

неразделимый сон перед разлукой.

В чужом сонете засыпает Понт,

биенье гасит сонная аорта.

И лишь не спит душа, за горизонт

в мучительном усилии простёрта.

Отхлынувшая, сорванно дыша,

она живёт, намыкавшись, разладом

меж грёзами и грозами, душа,

наделена незалечимым взглядом.

И что ей, бледной, ни диктует сад

и заморозок к Кафке ни уводит,

по-новому, не опуская взгляд,

она всю жизнь, как комнату, обводит –

под гул прибоя и под ливни вплавь,

потери поимённо вызывая,

она глядит, не отвлекаясь, въявь,

субъективистка, черт не узнавая.

Любимая, безгрешен сон дневной,

вне страхов, обстоятельств, их опеки,

и лишь биенье жилки голубой

одушевляет гипсовые веки.

Спи... Явью обольщаться не дано,

ведь лишь ненастье грусти наставляет,

затем, что счастье, скудное, одно,

по крохам собирая, обирает

усталых нас...

Спи, свежестью дыша,

покуда, наблюдаемая снами,

она, вернувшись, бодрствует, душа

и плачет, безутешная, над нами.

О чём? – но, в соглядатаях из дней

минувшего, да, тех, подсудных сглазу,

то, что разлука открывает ей, –

не подлежит пустому пересказу.

Что за елей грядущему ни льём,

что за фантом ни ждёт у аналоя,

все кривотолки, с болью и бельём,

пусть, не унизив, прячутся в былое.

Но, как её присутствие ни прячь, –

и день, и ночь в навязанной работе,

она в тебе, незримая... Не плачь,

нечаянная гостья бедной плоти.

Не плачь, душа... Я знаю наперёд,

от хмурого родства не отвращаясь,

что, морося, и смерть не разведёт

тех, что и жизнь не развела, отчаясь.

Сон разделенный... Намертво творим,

несущий свет, забвением несомый,

оберегаем хрупким сном твоим,

заиндевел, как сад, – осенний сон мой.

Благословенный, – скомкан?.. обретён?.. –

под кроткий свет из крохотной передней,

он, на излёте, он, прощальный сон,

безгрешный и прощающий, –

последний...

* * *

Нам снится снег – под шелест снегопада,

застлавший слух… Сбивающий из сада

и воронья – ночной коктейль, навек

отстаиваясь в нём, нам снится снег,

Что уязвлен, крылатый, к укоризне,

обидною обыденностью жизни

там, за окном, где всё, что есть, язвит,

и неизбежность выдаёт кредит

промерзшему Карузо, ибо, значим

в семейной космогонии, означен

лепниной балюстрады, снег в окне

откладывает образы во сне…

Недаром в яви, подлой и увечной,

нам снится, наплывая, – подвенечной

Венеция, в снегу до самых пят,

о чём, с наплывом желчи, ни твердят

заимодавцы. Суть бесчеловечность,

от них, снотворна, отвернулась вечность…

Но – снится снег, так обращаем в нас,

что прошлое с него не сводит глаз.

Милы каменам, выси наблюдают,

как сон за сном его перенимают,

пока, патологически высок,

во тьме слепит нас белый потолок –

словно глазной белок… Под тусклым небом

возвышенного морока, жив снегом

сон, прирождённый, как судьба, как явь,

которую пересекаем вплавь…

МОЛИТВА

И всё горше шаги опавшим…

Неусыпный Господь, по обетам направляющий путь,

хоть забвеньем казни, но к возлюбленным нашим,

заклинаю Тебя, милосерднее будь,

ведь моря пересохнут, покуда прозреем…

И печали, и беды от них отведи:

в суете, мы любимых щадить не умеем,

так, пожалуйста, Ты их, Господь, пощади!

Не лишай их призвания и упованья

на недальное счастье, на светлые дни…

Не лишай благодати, ведь наши страданья

закипают слезами отчаянья – в них…

понимания дай их застенчивым тайнам,

от наветов храня и досужих невежд…

От Твоей благодати и мудрости – дай им,

этим данницам вечнозелёных надежд.

Время терпит нас, точно досадное бремя,

время травит нас… Но, суетою больно,

да не испепелит воспалённое время

свет в возлюбленных лицах – как будто окно

в неизвестность распахнуто… Им же сносимы,

все мытарства мы вынесем, лишь бы не гас

во внимающих лицах – непроизносимый,

вопрошающий свет, укоряющий нас,

ведь на этом свету, пусть мы чудом хранимы

в изнуряющей чересполосице дней,

тяжелей – наши неискупимые вины,

умолчания и недомолвки – страшней.

Будь, Господь, милосерднее с ними! Несущий

утешенье и мужество нам, не суди

что их кроткая близость – порою насущней,

чем присутствие чуда, коль всё впереди…

Да и нам ли не ведать, что быт кропотливый,

бытие иссушающий, – неискупим

ни поспешным раскаяньем, ни прозорливой,

заскорузлою болью? И, ставший седым,

не о плоти, Господь, уязвимой и бренной,

не о славе прошу Тебя в горькие дни –

о возлюбленных наших молитвой согбенный,

я простёрт к Тебе, Господи…

Не оттолкни!