Рассказы Михаила Захарова
В 2015 году вышел первый сборник рассказов Михаила Захарова «По небу лодка плыла»
досье
■ Михаил Захаров родился в 1945 году в деревне Березовке Уватского района Тюменской области.
■ Учился в Заочном народном университете искусств им. Крупской в Москве (1961–1964).
■ Член СХ СССР с 1980 года. Живописец. Участник городских, областных, зональных, республиканских, всесоюзных, международных выставок. Произведения находятся в ТМИИ, в частных собраниях России, Бельгии, Канады, Японии, Америки. Живет в Тюмени.
■ В 2015 году вышел первый сборник рассказов Михаила Захарова «По небу лодка плыла».
Воз душистого сена
Отшумит ветрами в сером небе осень, обобьет дождями последнюю листву, закроет непроходимыми хлябями проселки. И во мгле под неумолчный гогот гусиных стай рано затеплятся печальные окна одиноких деревень.
Но и осенние дожди не вечны. И как-то однажды к вечеру похолодает, снежной кисеей затянет дали, и к утру выпадет этот желанный и такой чистый снег. Бабы в валенках и полушубках судачат у сельпо:
– Этот уж не стает. Прогноз передавали, Иртыш к праздникам должон стать.
– Дак как не станет, пора уж. Покров-то ведь когда был.
Сбылись прогнозы и Иртыш застыл. Дровишки по первопутку вывезли, скотину забили да прибрали. Снегу поднавалило, дороги накатали, вот и по сено собираться надо. Зимний день с воробьиный поскок, а луга не под боком.
– В четыре встанешь, дак к семи-то на покосы поспеешь, если чаевничать не будешь.
С первыми петухами просыпается деревня, желтеют окна в домах, хлопают двери. Под черным небом в звенящей тишине где-то редко лают собаки. Пока запрягут мужики лошадей, пока соберутся у околицы, а там, глядишь, и рассвет брезжить начнет. Отдохнувшие лошади резво трусят порожняком. Мужики довольны: дорогу только местами перемело, да и рассвет не обещает бурана.
Незаметно в полудреме под скрип полозьев и покосы объявились. Стога, статные с осени, ссутулило дождями да снегом, и завалились они, как на костыли, на остожья. Отзываются всем четырем ветрам шорохом сухих трав. Велики – невелики, а по два воза в каждом будет.
Мужики неспешно разбирают остожья, половчее ставят подводы, сгребают снег.
И вот уже первый пласт сена ложится на сани.
Какой аромат, какое лето спрессовано в травах! Тут и иван-чай, и душица, и таволга. Упадет пласт сена на сани, и легкое ароматное облачко запылит в морозном воздухе. Мало-помалу, пласт к пласту и воз набрали. Остались от стогов только оденки. Оденки пахнут мышами и слегка парят на морозе запрелой трухой. Мужики перетягивают возы березовыми бастригами, стягивают веревками. Плотные, крепкие получились подводы. А как пахнут летом!
Покурили да и заскрипели гуськом по белой равнине к деревне. Где-то перемело дорогу в лугах, но вешки укажут путь. А в перелесках да в лесах похуже будет. Тут уж смотри в оба! С подветренной стороны суметы скособочат дорогу затяжными обвальными ухабами. Когда порожняком едешь, так весело даже. Как понесет в ухаб, дух захватывает! Перевернет – не перевернет? Бывало, и седока вывалит. Потом он прытко бежит за лошадью. Догонит, мокрехонький, без сил в сани завалится, а рад – хорошо хоть догнал. Ну, а если подвода гружена сеном, так не приведи господи оплошать! Бывает, и воз перевернет, и лошаденку завалит. Бастриг не выдержит, сено вывалится – тогда лошадь выпрягай да воз переметывай. Вот и тащатся зимними дорогами до десятка подвод: миром сподручнее ухабы одолевать. Перед ухабистым участком подводы останавливают. Мужики сойдутся первую подводу проводить:
– Ты, Митрич, одерживай Карьку, а мы все под воз станем. Токо потихоньку, не гони!
– Давай с Богом!
– Одерживай, одерживай!
Полозья уж не скрипят – визжат, подводу неумолимо затягивает в раскат ухаба. Бедный Карько натужно семенит ногами, пытаясь удержаться на дороге, но мужики уже на подхвате, корячатся, подпирая воз. Налегай, налегай!
Так по одной подводе худо-бедно все ухабы миновали. Перекур! Поправляют сбившуюся упряжь на своих лошаденках, укрывают их, потных, окутанных паром, тулупами. Запахи махорки, сухой травы и лошадиного пота сладко наполняют морозный воздух. Скукожишься на возу под тулупом, сморенный терпким запахом трав и овчины, и незаметно заснешь. Проснешься, когда занемеет тело, и не сразу поймешь, где ты. И только скрип полозьев вновь вернет в реальность. Лошаденка тащится кое-как, шлепнешь вожжой – засеменит, помахивая хвостом. Опять замелькают еловые вешки, дальние перелески тихо поплывут по белому горизонту.
Слышно, где-то лают собаки. Скоро дом, теплая печка и зимний чай, настоянный на лете.
Рюкзак
Ах, как надоел мне этот рюкзак! Вся жизнь с мешком! Он и пустой-то тяжелый, а собранный в дорогу?! И нет ему места в городской квартирке, везде мешает – на антресолях, на балконе, под кроватью. Куда ни сунься, везде его много! Но иногда потеряется, забудется, и как-нибудь во время уборки найду его. Открою! Радостно и тревожно забьется сердце, позовет он меня в дорогу.
Пахнет из его утробы хлебом, прелой осенней листвой, грибами. Запахнет ржаными васильковыми проселками и еще чем-то, похожим на первый весенний дождь.
А когда я встряхнул его – вылетел оттуда комар, посыпалась хвоя, выпала сосновая шишка, запорхало, закружило глухариное перо. А запах, тот неистребимый запах дорог, остался.
Я знаю, с годами мой рюкзак будет еще тяжелей. И настанет время, где-нибудь в конце Дороги, когда надеть его мне уже будет не под силу. Но думаю, ему не будет так ловко на чьей-то другой спине, как на моей.
Мыло
Субботний вечер настоян на травах, на парном молоке. Избы от заката оранжевы и торжественны. И даже крапива не шумит, притихла и как будто стала выше. Пароходными гудками мычат, плетутся с лугов отяжелевшие выменем коровы. Бабы зазывно, певуче тянут:
– Майка, Майка, иди, моя хорошая! – и тут же нарочито строго: – Ить, куды ты пошла, зараза! Но-ка домой, домой, скотина!
И коровы, смачно шлепая лепешками в придорожную пыль, послушно расходятся по дворам, и там слышно, как тугие струи молока мелодично звучат о подойник.
Соседский хрипатый петух не ко времени пробует голос в огороде. И там женщина вопрошает к нему:
– Господи, прости, к ночи петь взялся, уж не к покойнику ли?!
Вдоль забора тихо бродит старушка, шевелит лыжной палкой крапиву – ищет куриное яичко, бубнит себе:
– Пушшай поет, молодой ишшо! В суп не попадет, дак одуматца. А я вот кукареку-то услышу, дак как будто живу ишшо.
Время согнуло ее, видно, ноша прожитых лет ей уже не под силу.
По всей деревне топятся бани. Еремино пропахло дымком, березовыми вениками и чем-то еще теплым, вкусным, от печки, от стряпни.
И я, как все, тоже топлю баню. Все у меня приготовлено. Вот тут у водостока с бочкой, на скамейке – полотенце, белье да кусок мыла. Хоть и не совсем кусок, так, голубой обмылок, да мне на помывку и его хватит. А пока топится баня, не лишне бы собрать кружку малины к чаю.
Когда с кружкой скрипнул калиткой в ограду, заметил, как сорока с обмылком мельк-нула в черемуху. Вот те на! Зачем сороке мыло, уж не в баню ли собралась?
На бревне, у магазина, рядком дымят разомлевшие краснорожие послебанные мужики. Судачат о вечном – о покосах, о рыбалке и, конечно, о погоде:
– Август на исходе, а лета нонче так и не видели. Картошку-то копать пора, а она цветет ишшо.
И сколько мне помнится, разговоры эти одни и те же из года в год, как по записи: «И зимы ноне не было, слякоть да грязь, и лета нет, холод да дожжи». И совсем уж запамятовали, как недели две тому назад от жары изнывали да дымокурами скотину от гнуса спасали.
– По телевизору-то передают погоду, дак хоть бы в окошко-то выглянул кто. Мелют, че попало, все супротив, там дожж, а оне – безоблачно да без осадков.
На замшелом коньке амбара стоит во весь рост сорока и пускает в розовое небо огромные радужные мыльные пузыри. Пузыри летят высоко-высоко. Там кружит одинокий вечерний коршун. Он тычет их клювом-шилом, и пузыри лопаются праздничным фейерверком над субботней умытой деревней. Розовый, как после бани, поросенок сидит, привалившись к забору, и зачарованно смотрит на сороку. Ласточки на проводах толкают друг дружку бочком, смотрят в небо, смотрят на сороку, смотрят на деревню, на разомлевшего поросенка и, счастливые, тихо хохочут.
Теперь-то все знают, зачем сороке в субботу мыло.
Михаил ЗАХАРОВ, г. Тюмень
досье
■ Михаил Захаров родился в 1945 году в деревне Березовке Уватского района Тюменской области.
■ Учился в Заочном народном университете искусств им. Крупской в Москве (1961–1964).
■ Член СХ СССР с 1980 года. Живописец. Участник городских, областных, зональных, республиканских, всесоюзных, международных выставок. Произведения находятся в ТМИИ, в частных собраниях России, Бельгии, Канады, Японии, Америки. Живет в Тюмени.
■ В 2015 году вышел первый сборник рассказов Михаила Захарова «По небу лодка плыла».
Воз душистого сена
Отшумит ветрами в сером небе осень, обобьет дождями последнюю листву, закроет непроходимыми хлябями проселки. И во мгле под неумолчный гогот гусиных стай рано затеплятся печальные окна одиноких деревень.
Но и осенние дожди не вечны. И как-то однажды к вечеру похолодает, снежной кисеей затянет дали, и к утру выпадет этот желанный и такой чистый снег. Бабы в валенках и полушубках судачат у сельпо:
– Этот уж не стает. Прогноз передавали, Иртыш к праздникам должон стать.
– Дак как не станет, пора уж. Покров-то ведь когда был.
Сбылись прогнозы и Иртыш застыл. Дровишки по первопутку вывезли, скотину забили да прибрали. Снегу поднавалило, дороги накатали, вот и по сено собираться надо. Зимний день с воробьиный поскок, а луга не под боком.
– В четыре встанешь, дак к семи-то на покосы поспеешь, если чаевничать не будешь.
С первыми петухами просыпается деревня, желтеют окна в домах, хлопают двери. Под черным небом в звенящей тишине где-то редко лают собаки. Пока запрягут мужики лошадей, пока соберутся у околицы, а там, глядишь, и рассвет брезжить начнет. Отдохнувшие лошади резво трусят порожняком. Мужики довольны: дорогу только местами перемело, да и рассвет не обещает бурана.
Незаметно в полудреме под скрип полозьев и покосы объявились. Стога, статные с осени, ссутулило дождями да снегом, и завалились они, как на костыли, на остожья. Отзываются всем четырем ветрам шорохом сухих трав. Велики – невелики, а по два воза в каждом будет.
Мужики неспешно разбирают остожья, половчее ставят подводы, сгребают снег.
И вот уже первый пласт сена ложится на сани.
Какой аромат, какое лето спрессовано в травах! Тут и иван-чай, и душица, и таволга. Упадет пласт сена на сани, и легкое ароматное облачко запылит в морозном воздухе. Мало-помалу, пласт к пласту и воз набрали. Остались от стогов только оденки. Оденки пахнут мышами и слегка парят на морозе запрелой трухой. Мужики перетягивают возы березовыми бастригами, стягивают веревками. Плотные, крепкие получились подводы. А как пахнут летом!
Покурили да и заскрипели гуськом по белой равнине к деревне. Где-то перемело дорогу в лугах, но вешки укажут путь. А в перелесках да в лесах похуже будет. Тут уж смотри в оба! С подветренной стороны суметы скособочат дорогу затяжными обвальными ухабами. Когда порожняком едешь, так весело даже. Как понесет в ухаб, дух захватывает! Перевернет – не перевернет? Бывало, и седока вывалит. Потом он прытко бежит за лошадью. Догонит, мокрехонький, без сил в сани завалится, а рад – хорошо хоть догнал. Ну, а если подвода гружена сеном, так не приведи господи оплошать! Бывает, и воз перевернет, и лошаденку завалит. Бастриг не выдержит, сено вывалится – тогда лошадь выпрягай да воз переметывай. Вот и тащатся зимними дорогами до десятка подвод: миром сподручнее ухабы одолевать. Перед ухабистым участком подводы останавливают. Мужики сойдутся первую подводу проводить:
– Ты, Митрич, одерживай Карьку, а мы все под воз станем. Токо потихоньку, не гони!
– Давай с Богом!
– Одерживай, одерживай!
Полозья уж не скрипят – визжат, подводу неумолимо затягивает в раскат ухаба. Бедный Карько натужно семенит ногами, пытаясь удержаться на дороге, но мужики уже на подхвате, корячатся, подпирая воз. Налегай, налегай!
Так по одной подводе худо-бедно все ухабы миновали. Перекур! Поправляют сбившуюся упряжь на своих лошаденках, укрывают их, потных, окутанных паром, тулупами. Запахи махорки, сухой травы и лошадиного пота сладко наполняют морозный воздух. Скукожишься на возу под тулупом, сморенный терпким запахом трав и овчины, и незаметно заснешь. Проснешься, когда занемеет тело, и не сразу поймешь, где ты. И только скрип полозьев вновь вернет в реальность. Лошаденка тащится кое-как, шлепнешь вожжой – засеменит, помахивая хвостом. Опять замелькают еловые вешки, дальние перелески тихо поплывут по белому горизонту.
Слышно, где-то лают собаки. Скоро дом, теплая печка и зимний чай, настоянный на лете.
Рюкзак
Ах, как надоел мне этот рюкзак! Вся жизнь с мешком! Он и пустой-то тяжелый, а собранный в дорогу?! И нет ему места в городской квартирке, везде мешает – на антресолях, на балконе, под кроватью. Куда ни сунься, везде его много! Но иногда потеряется, забудется, и как-нибудь во время уборки найду его. Открою! Радостно и тревожно забьется сердце, позовет он меня в дорогу.
Пахнет из его утробы хлебом, прелой осенней листвой, грибами. Запахнет ржаными васильковыми проселками и еще чем-то, похожим на первый весенний дождь.
А когда я встряхнул его – вылетел оттуда комар, посыпалась хвоя, выпала сосновая шишка, запорхало, закружило глухариное перо. А запах, тот неистребимый запах дорог, остался.
Я знаю, с годами мой рюкзак будет еще тяжелей. И настанет время, где-нибудь в конце Дороги, когда надеть его мне уже будет не под силу. Но думаю, ему не будет так ловко на чьей-то другой спине, как на моей.
Мыло
Субботний вечер настоян на травах, на парном молоке. Избы от заката оранжевы и торжественны. И даже крапива не шумит, притихла и как будто стала выше. Пароходными гудками мычат, плетутся с лугов отяжелевшие выменем коровы. Бабы зазывно, певуче тянут:
– Майка, Майка, иди, моя хорошая! – и тут же нарочито строго: – Ить, куды ты пошла, зараза! Но-ка домой, домой, скотина!
И коровы, смачно шлепая лепешками в придорожную пыль, послушно расходятся по дворам, и там слышно, как тугие струи молока мелодично звучат о подойник.
Соседский хрипатый петух не ко времени пробует голос в огороде. И там женщина вопрошает к нему:
– Господи, прости, к ночи петь взялся, уж не к покойнику ли?!
Вдоль забора тихо бродит старушка, шевелит лыжной палкой крапиву – ищет куриное яичко, бубнит себе:
– Пушшай поет, молодой ишшо! В суп не попадет, дак одуматца. А я вот кукареку-то услышу, дак как будто живу ишшо.
Время согнуло ее, видно, ноша прожитых лет ей уже не под силу.
По всей деревне топятся бани. Еремино пропахло дымком, березовыми вениками и чем-то еще теплым, вкусным, от печки, от стряпни.
И я, как все, тоже топлю баню. Все у меня приготовлено. Вот тут у водостока с бочкой, на скамейке – полотенце, белье да кусок мыла. Хоть и не совсем кусок, так, голубой обмылок, да мне на помывку и его хватит. А пока топится баня, не лишне бы собрать кружку малины к чаю.
Когда с кружкой скрипнул калиткой в ограду, заметил, как сорока с обмылком мельк-нула в черемуху. Вот те на! Зачем сороке мыло, уж не в баню ли собралась?
На бревне, у магазина, рядком дымят разомлевшие краснорожие послебанные мужики. Судачат о вечном – о покосах, о рыбалке и, конечно, о погоде:
– Август на исходе, а лета нонче так и не видели. Картошку-то копать пора, а она цветет ишшо.
И сколько мне помнится, разговоры эти одни и те же из года в год, как по записи: «И зимы ноне не было, слякоть да грязь, и лета нет, холод да дожжи». И совсем уж запамятовали, как недели две тому назад от жары изнывали да дымокурами скотину от гнуса спасали.
– По телевизору-то передают погоду, дак хоть бы в окошко-то выглянул кто. Мелют, че попало, все супротив, там дожж, а оне – безоблачно да без осадков.
На замшелом коньке амбара стоит во весь рост сорока и пускает в розовое небо огромные радужные мыльные пузыри. Пузыри летят высоко-высоко. Там кружит одинокий вечерний коршун. Он тычет их клювом-шилом, и пузыри лопаются праздничным фейерверком над субботней умытой деревней. Розовый, как после бани, поросенок сидит, привалившись к забору, и зачарованно смотрит на сороку. Ласточки на проводах толкают друг дружку бочком, смотрят в небо, смотрят на сороку, смотрят на деревню, на разомлевшего поросенка и, счастливые, тихо хохочут.
Теперь-то все знают, зачем сороке в субботу мыло.
Михаил ЗАХАРОВ, г. Тюмень