Самая яркая звезда

Самая яркая звезда. .

Федор отбросил крючок, толкнул дверь наружу. В сени хлынул студеный, с паром воздух. Теплая, затянувшаяся не по времени зима, похоже, кончилась. Он прошелся, осторожно шлепая валенками, по чисто выметенному с вечера двору до калитки.

Восток багровел натужно и ядрено и на глазах застилал киноварью высокое небо; за околицей расползшиеся по полям тальники щедро распушились инеем, и казалось, еле видимый крест над церковью – там, на высокой горе, ослепительно сиял яростно надраенным серебром.

Одетый легко, Федор начал уже подмерзать, пока наконец не увидел то, зачем вышел к калитке: в далеком начале улицы, проредевшей от разобранных домов, замаячила одинокая фигура.

Тихонько вернуться в дом не получилось – у двери Федор нечаянно задел ногой сегодня уже не нужные, составленные одно в одно пустые ведра для пойла – они забрякали, опрокинувшись, и в тот же миг из стайки послышалось утробное мычание коровы.

«Дочка, дочка», – хотел было сказать Федор, но осекся.

Не успел он освободиться от накинутой на плечи телогрейки, как опять загрохотали пустые ведра, в сенях захлопало, затопало, и в дом втиснулся человек, гаркнув с порога:

– Привет – здорово, соседушка! С праздником!

– Здорово, коль не шутишь. Праздник-то в ночь будет, – холодно ответствовал Федор. – Какой ты мне сосед – живешь в концах, отсюда не видать!

– Да  у нас сейчас тут одни концы и остались – все мы соседи поголовно. Наливай уж, праздник на дворе.

– Да как вам  с утра эта водка не поперек горла, – ворчал Федор, покорно доставая из крашеного кухонного шкафа начатую бутылку.

– Ты че? Где поранился? – поинтересовался сосед, видя подвязанную платком руку.

– Да вот поутру заступил на табурет – хотел на божнице пыль-от протереть, да сверзило на пол – плечом об пол и ударился.

– Э-э-э, нагрешил стал быть: в церкву не ходишь, грехи не замаливаешь.

– Это-т тебе к церкви близко, ты  и ходи.

– До церкви близко, да ходить склизко. А где водку дают – хоть и далеконько, да хожу туда потихоньку, – заерничал дальний сосед.

– Ладно, хватит басни рассказывать. Сходи напротив к Петрухе, бери его  в помощь, я вам с одной рукой не подмога, – резко распорядился Федор. – Хватит к бутылке прилабуниваться, потом уж выпьете.

Однако скоро не получилось, отчего-то задержались.

Помянули ранешнюю жизнь, как работали на полях: сено ставили изначально на колхоз, а уж потом – каждый себе. Для колхозников покосы отводились в неудобьях – в тальниках да кочкарниках; в зиму промышляли – и рыбачили, и охотились до семи потов – трудодни зарабатывали, да так богатства и не скопили.

– Ружье да весло – хрен не ремесло, – похохатывал, раскрасневшись, сосед.

– Кто охотится и удит – у того никогда справы не будет, – в тон ему отвечал Федор. – Однако и я рюмку с тобой выпью – саднит плечо что-то!

Еще поговорили о том, что река сильно безобразит – берег ломает ежегодно – не один дом уж унесло. И что в деревне одно старье осталось – пенсионеры, и что за последние годы ни одного дома не прибавилось. И что теперь всего четыре коровы останется от стада в семьдесят голов, и что нынче корову держать никакого интересу: детишек малых нет, для себя – потреба небольшая, излишки ото дня в день копятся и в пойло той же корове уходят. И получается – дело бестолковое, себе в обузу.

– Ладно, иди уж за Петрухой, – уже во второй раз строго распорядился Федор. – Да не мешкайте же.

В стайке дверь невысокая, Федор знал это, но как ни пригибался, все равно зацепился за притолоку шапкой, и сорвавшись с головы, она упала на пол где-то там, за спиной.

От Дочки привычно пахнуло теплом и навозным духом, она тяжело подалась на хозяина и доверчиво ткнулась влажным носом в его грудь. Федор быстро, одной рукой набросил веревочную петлю на рога и вывел животину во двор.

В удалении, на меже, воздев сухие руки к небу, одиноко торчала старая ветла. Дочка покорно брела следом и, лишь когда Федор оставил ее привязанной к дереву, коротко промычала.

Да, сосед-то, право, расторопа еще тот, не отнимешь! Не успел Федор и шага ступить, как огородная калитка распахнулась: впереди широко, по-цыгански, разбрасывая ноги, шествовал Петруха – с непокрытой головой, густые всклокоченные волосы вместо шапки, на плече топор. Мужик простой, незатейливый, еще не на пенсии, но давно неработающий, промышляющий абы чем. Разинув рот, он хрипло, на одной ноте монотонно блажил:

– А-а-а-а-а-а…

За ним – сосед, обремененный широкой плахой, которую облапив, держал подмышкой, в другой руке большая ванна для дела.

– Чего разбазлался? Дурак что ли? – разозлился на Петруху Федор. – Я в кладовке стол клеенкой накрою, – больше для соседа сказал на ходу Федор. – Вы это, сено из скирды-то возьмите, на подстилку, чтоб не грязнить!

Едва Федор вернулся в дом, засуетило, залихорадило. Сначала он выполнил обещанное: застелил длинный стол в кладовке целлофаном, затем убрал в дальний угол ведра, еще пахнущие вареной картошкой и хлебом, вновь полез к божнице, снял иконки, протер их от пыли. Чертыхаясь, свалил с посудного шкафа статуэтку с пограничником и собакой, и та разлетелась на куски; снес и последнюю фотографию, где они вместе с женой. От удара от рамки отломилась ножка, и он долго приделывал ее, сопя и беззвучно шевеля губами – не то ругаясь, не то вспоминая сокровенное; долго шуровал в русской печи ухватами, гремя чугунами, наконец затопил буржуйку, прислоненную к камину, и только тогда услышал торопливо-тяжелые шаги в сенях: хлопала входная дверь, что-то глухо с причмоком шлепалось, слышались возбужденные голоса.

Федор выходить не стал. Залил в рукомойник теплой воды, повешал полотенце и быстро наставил на обеденный стол в горнице угощение.

Утомленные работой гости ели много, громко чавкая с откровенно беззастенчивым отрыгом, пропуская одну рюмку за другой. Опять пошли разговоры всякие, сбивчивые, про жизнь теперешнюю и старую. Раскрасневшийся Федор, освободив руку от подвязки, в долгие разговоры не вступал и слушал как-то отрешенно и лишь кивал белой с поредевшими волосами головой. Наконец-то работники угомонились, вспомнив, что их ждут еще  в двух местах.

Когда гости ушли, каждый прихватив по мешку с магарычом, Федор прибрал со стола.

Плечо еще саднило, он выпил вдогонку рюмку водки, оделся, прихватил посошок и, не заходя в кладовую, вышел во двор.

Азартно стрекотали сороки, привлеченные убойным местом, завидя поживу. Еще остерегаясь, некоторые прыгали на пряслах, другие же прятались на вершине копны, любопытно высовываясь.

– Ах, рази вас! – досадливо гаркнул Федор, бросая в огородец увесистую сосульку, в сторону ветлы, где на вытоптанном грязном снегу бугрилась распластанная коровья шкура.

Пугливые сороки разлетелись, будто их бурей разметало, и рассевшись в удалении, растарабанились еще больше.

До реки – недалече, рукой подать. Дорога многохоженая, известная до мелкой мелочи. И  Федор отшагал ее быстро, словно не заметил. Под крутым берегом – его причал: алюминиевая шлюпка и деревяшка-переметка.

– Ну, – сказал он, торжествующе оглядываясь вокруг, – теперь река – мой дом.

Вечерело.

Низкое солнце золотило редкие облака, окрашивая небо над крутояром в пурпурные оттенки. Река в этом месте, набегая с востока, вильнула змеиным хвостом, образуя высокий мыс, и унеслась на север.

– Вот  и дня прибавилось, – радостно сказал Федор, уперся сучковатой палкой в снег, навалился грудью.

Уже узкой полоской темнела на белоснежье реки полынья, клубился над ней пар, словно дым пожарища.

– Ага, мороз открытую воду не жалует: быстро затягивает – усмиряет значит, – сказал о полынье с облегчением, как  о живой ране, и подумал:

– Небо-то не замаранное, эк его прояснило! И звезды, как горох, повысыпались. Говорят, что будто бы звезд столько же, сколько и людей на миру, а этой ночью взойдет звезда особая, всех ярче... Правда ли?