Бесценные свидетели

Бесценные свидетели. Эстафету памяти о Великой Отечественной войне от ветеранов подхватили те, чье детство пришлось на суровые годы.

Их отцы ушли на фронт, их матери заменили мужей у станков и в поле, и сами они, те, кому в грозном 1941-м было по 8–12 или чуть больше лет, несли тяжелую трудовую вахту в тылу. Они не были в действующей армии, но многое видели, слышали и пережили за эти долгие 1 418 дней и ночей, пока длилась нескончаемая война. Дети всегда были самыми искренними свидетелями.
Страшная весть

К началу войны 22 июня 1941 года мне исполнилось 8 лет 3 месяца и 19 дней. Жили мы  в селе Солдатском Омской области. Мои папа и мама поженились довольно рано – в 19 лет, через год, в 1933-м, родился я, еще через полтора – второй сын, еще через два года появилась дочь. Жили родители очень дружно, он ее называл только Женечкой, она его – Васенькой. Правда, склонная к шуткам и розыгрышам, мама иногда подходила к отцу строевым шагом, принимала положение «смирно» и звонким голосом рапортовала: «Товарищ Зензин Василий Павлович, разрешите обратиться» и кратко излагала какую-нибудь не совсем обычную просьбу. Папа любил ее и старался выполнять даже неожиданные пожелания. А еще он умел говорить ей  и о ней красивые слова. Помню, мы все вместе стояли у калитки своего дома и встречали маму, возвращавшуюся с продуктами из магазина. Ее огненно-рыжая волнистая прическа была как факел видна издалека. Папа с гордостью и ласково сказал: «Вон наше солнышко идет!»

22 июня 1941 года было воскресенье, мама готовила к обеду праздничный пирог, папа возился с детьми. Неожиданно появился посыльный и сказал, что всех мужчин срочно собирают в райком партии. Вернулся отец нескоро, а пока отсутствовал, «сарафанное радио» разнесло по селу тревожную весть – началась война.

Возвратившийся папа грозную новость подтвердил, мама, конечно, сразу в слезы. Отец как мог ее успокоил, сказал: «Давай, мать, корми народ пирогами, а потом начнем собираться. Отправка завтра».

После того как все необходимое было отобрано и упаковано в вещевой мешок, папа позвал меня к патефону, попросил поставить недавно купленную грампластинку с новой песней о нашей огромной и прекрасной стране, занимающей одну шестую часть суши. В нашей семье музыку любили все. Папа негромко, чтобы не слышали другие, пояснил мне, что  с учетом его общей и специальной подготовки он вряд ли будет воевать рядовым бойцом, скорее всего его назначат каким-то командиром. Ему очень нравятся слова этой песни и ее легкий маршевый ритм, под который можно запросто ходить строем. Он хочет записать слова и взять их  с собой.

Папа в этот вечер был особенно ласковым и внимательным ко мне, а о каких-то моментах говорил, как со взрослым. Позднее, когда он погиб, я десятки раз прокручивал по деталям этот разговор, тогда я просто был счастлив и даже ни единым словом, ни одной самой неосторожной мыслью не мог предположить, что это наш последний разговор. Теперь, по прошествии очень многих лет, думаю, что  в отличие от меня у папы могли быть тревожные мысли, ведь он уже побывал на финской войне и как грамотный руководящий работник представлял, что такое Гитлер и Германия.

«Враг будет разбит!»

День проводов на завтра для всех получился очень трудным. Проводить отправлявшихся на фронт пришли все: отцы и матери, жены, братья, сестры и многочисленное детское племя. В нашей семье, например, рядом с мамой выстроилось трое, а было и по четыре, пять и даже шесть детей – у дальнего родственника дяди Феди. Большая площадь у райкома партии с трудом вмещала всех пришедших. Около десятка грузовых машин, оборудованных скамейками для перевозки людей, разместили в центре. На одной из них соорудили импровизированную трибуну. Мужчины-воины стояли в строю перед машинами.

Речи у всех выступавших были, как правило, короткими и заканчивались примерно одинаково: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!». Но стоявшие в толпе старики, видимо, с высоты своего житейского опыта, были настроены менее воинственно и шепотом говорили друг другу, что проводы эти скорее прощальные. Да  и чуткие женские сердца подсказывали женщинам, что видят они своих дорогих мужчин, своих любимых мужей в последний раз. А когда секретарь райкома объявил 15 минут на прощание с родственниками, а потом погрузку в машины, на площади началось что-то невообразимое и неуправляемое. Женщины бросались на шеи мужчин и кричали, дети цеплялись за юбки матерей и плакали, мужчины, как могли, пытались успокоить тех  и других. Крики, плач и громкие разговоры слились в какой-то тревожный, грозный гул. Я запомнил, как папа сказал маме: «Женечка, береги детей и обязательно их учи, потому что неграмотный человек ничего не стоит». А потом своими сильными ручищами взял меня за худенькие плечи и очень серьезно произнес: «Николай, ты остаешься в семье за старшего мужчину, помогай маме во всем».

Машины с уезжавшими на фронт медленно, одна за другой покинули площадь и скрылись за поворотом, а толпа еще долго не расходилась, люди негромко разговаривали друг с другом и не спешили по домам, как будто боясь остаться один на один с обрушившейся на них бедой и с этой окаянной войной.

Тягостное ожидание

Первое время люди сидели по домам, общались в основном с соседями, говорили негромко, как будто в доме покойник. Потянулись долгие дни ожиданий и робких надежд, что наши папы обязательно победят этих злых врагов и вернутся домой.

Проводного радио в домах тогда не было, немногочисленные радиоприемники всех диапазонов приказали сдать, единственным источником новостей стала черная радиотарелка на столбе около райкома партии.

Наша школа располагалась рядом, и во время больших перемен старшеклассники, да  и кто поменьше, вместе с учителями выходили на крыльцо, чтобы послушать радио. А новости были неутешительные: наши войска ведут тяжелые оборонительные бои на энском направлении, или: после тяжелых и продолжительных боев, понеся значительные потери, наши части отступили и оставили населенные пункты – шло перечисление наименований крупных сел, а иногда и городов.

Время шло, и вот почтальон, молодая бойкая Наташа, стала приносить такие дорогие, такие долгожданные первые треугольнички – письма с фронта. Писались и отправлялись они без конвертов ввиду большого дефицита, а зачастую полного отсутствия последних во фронтовых условиях. Просто лист или два листа письма с одной чистой страницей складывались хитрым способом в легко открываемый треугольник, указывался домашний адрес получателя и обратный – полевая почта, номер, как правило, пятизначный, и все. Ну  и военной цензуре не надо было отпаривать над чайником конвертный клей, треугольник легко вскрывался, бегло просматривался на наличие военных тайн, быстро приводился, как шутили цензоры, в первобытное состояние и отправлялся адресату.

Желанные письма

Больше всего в селе наделали шуму первые треугольники. Получившая такое желанное письмо семья, конечно же, делилась своей радостью с соседями. Вечером, после работы, к ним приходила соседка и просила счастливую обладательницу треугольника: «Почитай». Иногда поначалу та отвечала: «Но это же мне». Соседка законно спрашивала: «А мой что, на другой войне воюет или другую землю защищает?» После такого вопроса они вместе дружно читали письмо, долго обсуждали его, справедливо подвергая сомнению последнюю фразу автора: «У меня все хорошо. Обнимаю. Целую». Сомневались не  в объятиях и поцелуях, а в том, что все хорошо. Чего уж там хорошего на фронте? Когда покормят, а когда и нет, а еще круглые сутки в окопах, и под дождем, и под снегом. И пуля-дура или осколок какой в любой момент прилететь могут. Перед уходом соседка иногда просила: «Давай почитаем еще разок?» И они снова вслушивались (читали же обязательно вслух) в каждое слово с того далекого фронта и чувствовали, что хоть немного, хоть несколько минут побыли рядом с автором, защитником, таким родным человеком.

Дождались своего треугольника и мы. Папа красивым и четким почерком (он до войны работал сначала бухгалтером, потом старшим экономистом в рай-исполкоме), по-мужски сдержанно описывал, что до фронта пока не доехал, завернули на курсы младших командиров. Где курсы, сообщить не может, отцы-командиры не советовали, но от линии боев далековато, даже орудийной стрельбы не слышно. Питание и условия хорошие, учебы много, и в классах, и на полигоне, когда на фронт, точно неизвестно, иногда и раньше срока отправляют. Конечно же, скучает по своей красавице Женечке и по детям. Всех обнимает и целует. Надеется на встречу, но вряд ли на скорую.

В очередном письме папа отчитался, что курсы успешно окончил, получил первое офицерское звание и направление на фронт. А куда – опять промолчал, видимо, опасаясь возможных придирок цензоров. Следующее письмо пришло с фронта и уже с задержкой. Папа заранее извинялся и предупреждал, что письма теперь будут ходить пореже – и от него к нам, и от нас  к нему. Таковы фронтовые условия. Он не жаловался на трудности и неудобства, просто констатировал, что теперь будет так, и о войне писал очень скупо: да, идут бои, все значительно сложнее, чем представлялось во время учебы на курсах. Как он заметил, многому приходится доучиваться в окопах.

«Все для фронта, все для победы!»

Первое военное лето как-то быстро закончилось. Без лучших и надежных работников – мужчин – было трудно и в колхозе, и в личных подсобных хозяйствах. Но женщины, старики, дети понимали, что на фронте труднее, и сумели собрать неплохой урожай. В селе и, думаю, в городе действовал один лозунг: «Все для фронта, все для победы!». Это означало, что большая часть всего полученного колхозом пошла государству.

Но оно, государство, ввело имущественный налог на личные подворья, и каждая семья должна была сдавать мясо, молоко, яйца и овечью шерсть. Причем исполнение этого закона четко контролировалось, и за несвоевременную сдачу продуктов или уклонение от сдачи предусматривалась строгая ответственность, вплоть до уголовной.

Правда, в нашем селе я о таких фактах не слышал, ведь практически каждая семья отправила на фронт отца или сына, и потому люди собирали последние крохи, но  с государством рассчитывались.

Уплотнились до предела

Уже в конце лета 1941 года во всем селе серьезно усложнился жилищный вопрос, стали поступать семьи беженцев из западных оккупированных фашистами районов страны, в первую очередь из Украины и Белоруссии, и группы немцев, выселенных по решению правительства из Немецкой Республики Поволжья. Расселяли их просто: хозяина, а чаще всего хозяйку домовладения – мужчины же почти все были на фронте, приглашали в администрацию села и объявляли, кто будет подселен в дом. И никто из хозяев не возражал, идет война, значит, так надо. Нередко претенденты на подселение были уже  в администрации и хозяйка получала их, что называется, из рук в руки. Мама даже в трудных ситуациях иногда пыталась шутить и соседке сообщила, что  у нас будут жить «грачи» – учительница по фамилии Грачева и ее трое детей примерно нашего возраста. Глава семьи, как  и наш папа, тоже на войне. Соседка ответила, что ей достались какие-то немцы с Волги. Глава немецкой семьи Иоган Иоганович, которого мы тут же перекрестили в Ивана Ивановича, и он, кстати, не стал возражать, оказался прекрасным механизатором, он отлично разбирался в любой технике, которая имелась в колхозе. Уплотняться пришлось существенно. У нас был небольшой домик – кухня и комната 10–12 квадратных мет-ров, которую мама обычно называла горницей. На кухне под лавкой зимой жили наши курицы, около десятка штук, и новорожденный теленок. Мама всегда вставала раньше всех и готовила, разумеется, на кухне, поэтому спала там же, как она говаривала: ближе к производству. Мы трое – я, брат и сестра большей частью находились в горнице, сюда же мама разместила и четверых прибывших «грачей», так что уплотнились мы до предела. Грачева Тамара Ивановна, так звали учительницу, забрала «свой выводок» – это тоже выражение мамы – и ушла с ними в райисполком оформлять документы и получить продуктовые карточки. К вечеру они все вернулись, Тамара Ивановна достала из сумки булку хлеба и две банки овощных консервов. Моя добрая мудрая мама быстро оценила ситуацию, предупредила учительницу, чтобы она пока не накрывала на стол, сказала, что она наварит побольше картошки и накормит всех детей горячим. Ужин получился довольно оживленным, шестерых детей усадили за стол, бедным мамам пришлось примоститься на уголке. А на сладкое мама угостила всех «морковным» чаем, с сахаром в войну было очень сложно и мама научилась собирать травы, сушить морковку и использовать все это вместо заварки в чай. И цвет был подходящий, и немного сладко. Вот потому, наверное, и родилась потом поговорка – слаще морковки ничего не ел. Наутро маме опять пришлось варить на всех, потому что  у наших постояльцев пока ничего не было, даже своей посуды. Два чемодана с вещами, и все. Так продолжалось и дальше, хотя Тамара Ивановна кое-что из продуктов пыталась покупать в магазине или  у деревенских старушек. Но много ли она могла купить на свою мизерную зарплату, устроили ее преподавателем в школу на полставки, свободных мест не было. Мама Женя, словно оправдываясь передо мной, говорила: «А что  я могу сделать, сынок, они же люди, я не могу их выгнать или оставить голодными, они ни  в чем не виноваты, это все война. Я бы этого Гитлера своими руками задушила за то, что он натворил».

В боях за свободу Родины...

Зима в тот год пришла чуть раньше и была довольно морозной. Не знаю, по этой причине или по какой-то другой, во всем селе развернулось массовое движение по изготовлению кисетов, заготовке домашнего табака – самосада, вязанию теплых шерстяных носков и варежек. Причем на кисет наносилась красивая вышивка, как правило, имя будущего владельца. Он туго набивался мелко нарезанным табачком и вместе с носками и варежками небольшой посылочкой отправлялся на фронт. В этом вопросе никого контролировать или подгонять не требовалось, фронт и тыл были рядом, в едином строю. Понятно, что каждая семья адресовала посылку своему защитнику, но если вдруг посылок делали две или своего адресата не было, поступали по совету почты – просто писали: «На фронт, защитнику Отечества». И всем, как правило, доходило, о чем счастливые получатели писали в своих фронтовых треугольниках.

Постепенно поток треугольников стал больше, но появились и первые похоронки. Почтальон разносила почту вечером, когда все возвращались с работы, и теперь некоторые хозяйки уже  с тревогой следили через занавески на окнах, к какому дому повернет Наташа и, самое главное, с каким настроением она заходит во двор.

Похоронки приходили на обычной бумаге размером в половину листа, в левом верхнем углу стоял штамп Омского областного военного комиссариата. Текст небольшой, сухой, официальный.

Военкомат уведомлял гражданку такую-то о том, что ее муж (сын) – указывались полностью фамилия, имя  и отчество – пал смертью храбрых – дата и место гибели. Обязательно присутствовали слова «В боях за честь, свободу и независимость нашей Родины» и, разумеется, соболезнования от облвоенкома.

Оглушенные, раздавленные горем родственники чаще всего сами не могли прочитать похоронку, и эту горькую миссию приходилось выполнять почтальону.

Война – это тоже работа

Летом 1942 года после существенной от привычного графика задержки мы получили от папы очень тревожное для нас письмо. Он как-то немногословно и скупо сообщал, что идут трудные бои  и что в одном из них и ему немного досталось – получил ранение. Тут же успокаивал, что это совсем не опасно, он уже в госпитале и надеется недельки через три-четыре вернуться в строй. Новый свой адрес указал, но просил на него не писать, так как письмо может не застать его  в госпитале. И на старый адрес писать тоже не советовал, потому что нет стопроцентной гарантии, что он возвратится в ту же часть. Все эти сложности с адресами еще больше расстроили и без того очень огорченную ранением отца маму. Но ничего не поделаешь, война, остается только ждать.

После продолжительного перерыва, из чего мама сделала вывод, что ранение было не такое уж простое, как уверял отец, переписка возобновилась, но шла с какими-то еще большими паузами. Папа по-прежнему успокаивал нас, что  у него все  в порядке, даже как-то обмолвился, что война – это тоже работа, только опасностей побольше, но он старается делать эту работу хорошо. Сообщил, что их воинская часть получила звание гвардейской и теперь на его гимнастерке к двум боевым наградам добавился гвардейский знак. И даже прислал фотографию, это была вторая, первую он присылал еще со своих командирских курсов.

Невосполнимая утрата

Весной 1943 года переписка как-то притормозилась, письма от папы долго не было. Мама с тревогой следила за вечерними обходами почтальона, но он к нам не заходил. А в один из дней в конце мая Наташа, не спеша и как-то нехотя, свернула к нашему дому. Встревоженная мама встретила ее  у порога. Наташа, медленно подбирая подходящие слова, негромко объявила: «Тетя Женя, вам похоронка». Достала листок и начала читать.

Мама после слов «погиб 5 мая 1943 года под Псковом» уже не могла стоять, она медленно опустилась на стул и закричала так громко, что мы все на минуту опешили. Наши меньшие уткнулись маме в колени и ревели во весь голос. Не знаю почему, но  у меня со слезами как будто заклинило, я окаменел, встал позади стула и держал маму за плечи, боясь, чтобы она не свалилась на пол.

Трудно сказать, сколько это продолжалось. Наташа ушла, осторожно прикрыв дверь. Мама постепенно успокоилась, видимо, выплакав весь запас своих горьких слез, повернулась ко мне и негромко попросила: «Сынок, принеси холодной воды». Я быстро сбегал к колодцу, принес полное ведро ледяной воды. И почувствовал себя как-то увереннее, просто мне надо было двигаться, что-то делать. Подал маме большую кружку. Она немного попила, одной рукой обмыла себе лицо, потом умыла младших и усадила всех за стол, сказала каким-то грустным глухим голосом: «Все, папки больше нет. Николай, тебе уже десять лет, будешь старшим, за тобой дрова, сено, уход за скотом, ремонт, остальные помогают тебе».

Я понимал, что маме рассчитывать больше не на кого, надежда только на меня. Но  я знал, что это будет очень непросто, потому что за два прошедших военных года мне уже пришлось многое попробовать, особенно на заготовке сена и дров, и моих еще слабых детских силенок не всегда хватало.

Ужинали молча, после ужина я сказал маме, что схожу в соседний лесок, это прямо за нашим огородом, и принесу для печки сухого хвороста. На самом деле во мне за этот вечер накопилось столько горя и слез, что мне было просто необходимо остаться одному и выплакаться. И я бегом добежал до леса, обнял первое попавшееся дерево и дал волю слезам. Плакал горько, громко и безутешно, пока не устал. Потом набрал немного хвороста и вернулся домой. Но маму провести не получилось, она подошла, ласково обняла меня и тихо сказала: «Молодец, сынок, поплакал и легче будет».

Дружный тандем

В нашей семье сложилось так, что главным добытчиком и кормильцем был отец, у мамы на руках было трое детей-дошкольников, четвертый умер после неудачных родов перед самой войной. Ну и понятное дело, что все домашние заботы и работы тоже были на маминых плечах. Это большой огород, корова, теленок, четыре-пять овечек, поросенок и больше десятка кур. Поэтому в графе «род занятий» мама всегда указывала – домохозяйка, так как определенной профессии или специального образования не имела.

Через пару месяцев после отправки отца на фронт маме, несмотря на большую домашнюю загрузку, чтобы содержать семью, надо было искать работу. Идти в колхоз не имело смысла, там за выполненную работу начисляли трудодни с последующей выдачей зерна или другой компенсации в конце года. А нам нужны были деньги сейчас, каждый день и ежемесячно. С трудоустройством в селе было сложно, но маме повезло, ее  с первого сентября 1941 года приняли в школу уборщицей, и мы с ней в один день отправились в школу. Я – в первый класс, она – на работу.

Поскольку читать и писать я уже умел, научил папа, пришлось осваивать труд уборщицы. В обязанности мамы в теплое время года входило вымыть полы в пяти классных комнатах, в учительской, у директора, в библиотеке и раздевалке. Протереть столы и парты, подмести территорию вокруг школы. Все это я освоил довольно быстро. Убирать с мамой начинали после второй смены занятий школьников, часа через три заканчивали и вместе шагали домой. Мама готовила поздний ужин, обычно жарила, пекла или варила картошку. Понятно, что ни электричества, ни газа тогда не было, поэтому летом разжигали металлическую печурку во дворе, в холодное время топили печь в доме. Я за это время должен был накормить весь домашний скот и птицу, натаскать им воды для водопоя и сделать за ними уборку. Младшие пытались помогать, но, как говорила мама, больше путались под ногами.

С началом отопительного сезона, это примерно с 15–20 октября, задача у мамы усложнялась. Отопление нашей деревянной школы было печное, и маме рано утром надо было истопить семь печей, чтобы к началу занятий везде было тепло. Поэтому вечером после уборки мы  с мамой таскали из-под навеса рядом со зданием школы дрова, аккуратно укладывали их  в кирпичные печи, готовили материал для розжига – бересту и лучины, и уходили домой. Назавтра мама вставала около пяти часов утра, при любой погоде быстро бежала в школу, разжигала все печи и следила, чтобы к 8-00 их можно было закрыть с горячими угольками, дабы тепла всем хватило до вечера.

Мне тоже приходилось вставать в пять, надо было истопить домашнюю печь, приготовить себе и младшим завтрак, дать корм всей домашней живности, в том числе собаке и коту, и успеть в школу. Так случилось, что ни бабушек, ни дедушек с нами не было, мамины родители умерли рано.

Отец папы, Павел Абрамович Зензин, в 1933 году был раскулачен, дом, сельхозинвентарь и скот забрали в колхоз, а его сослали в село Кондинское Ханты-Мансийского округа на лесозаготовки, жена его умерла накануне. Реабилитирован он был посмертно в 1954 году, похоронен в 1953-м в селе Кондинском.

Поэтому мы  и сражались с мамой вдвоем, дружным тандемом, и в школе, и дома. Подгонять меня в учебе ей не приходилось, единственное, что она однажды сказала по этому поводу: «Ты уж меня не подводи, все-таки я здесь работаю и на хорошем счету в коллективе». Как-то само собой получилось, что  с первого года учебы у меня не было троек, а потом постепенно я избавился от четверок и стал круглым отличником.

Картофельное спасение

На первый взгляд просто, но как же это было трудно на самом деле. Я постоянно не высыпался, иногда клевал носом прямо на уроках, а еще – это ежедневное чувство голода и ожидание: поскорей бы позвали на обед, или когда же наконец сварится эта картошка. Работать ведь приходилось много, практически на два фронта – дома и в школе, а питание получалось слабеньким. Хлеб был по карточкам, и мама строго следила, чтобы поделить его к обеду, ужину и завтраку на четыре небольшие равные части по числу членов семьи. Основной же, а нередко единственной едой у нас, как  и у большинства семей той военной поры, был картофель.

Но к весне картошка, хранившаяся в подполье, как-то довольно быстро заканчивалась, а надо было еще оставить несколько ведер на посадку под новый урожай, и мама переходила на строгий режим экономии. Верхнюю часть картофелины, где уже проклюнулись маленькие ростки, она отрезала и оставляла на посадку, остальное бросала в чугунок и варила прямо «в мундире», чтобы не было отходов, если чистить ножом. Голодные дети ели ее тоже прямо в «мундире», иногда слегка поджаривая на огне. А еще, как только весной начинали вскапывать лопатами огород для посадки, все охотились за прошлогодней перемерзшей в земле картошкой.

Оттаявшие жидкие картофелины очищали от земли, бросали на сковородку и жарили на хорошем огне – вода выпаривалась, картошка подрумянивалась, и мы получали вкуснейший крахмалистый продукт.

Но на своем огороде такой картошки было немного, все-таки осенью убирали внимательно, а вот на колхозном поле такие находки встречались почаще, и мы почти каждый вечер отправлялись туда. Ведь дома в подполье к этому времени уже ничего практически не оставалось. Кроме этого, когда на хлебных полях сходил снег, мы бегали на близлежащие поля, собирали на земле упавшие колоски, а потом варили или поджаривали их дома, лишь бы чем-то заполнить свои пустые желудки. Иногда пытались жевать колоски прямо на поле, отряхнув их от земли.

Время шло, солнышко пригревало больше и больше. Вот уже появилось съедобное, очень сочное с плотными листьями растение, которое называлось сурепка, под забором на солнечной стороне пробилась молодая крапива, на грядке взошла и дала первые листья свекла.

Все это мы собирали и тащили домой, а там уже наши мамы по своему усмотрению варили, тушили или жарили, добавляя иногда немного муки и превращая эту весьма витаминную, но не очень вкусную зелень в съедобный продукт.

С «грачами» за зиму мы подружились, старший, Борис, учился вместе со мной в школе, ребята постоянно старались держаться поближе к нам, особенно когда возникал вопрос раздобыть что-то поесть. А голодными все были постоянно.

Весной нашим «грачам» повезло, администрация села выделила им освободившуюся однокомнатную квартиру. Разъезжались и с радостью – теперь у них есть свое жилье, и конечно, с грустью, все-таки дети быстро привыкают друг к другу. Да  и мамы наши успели подружиться.

Обильнее разнообразить семейное меню удавалось в летнее время. Вырастало уже много чего вкусного на нашем огороде, а главное – мы  с братом Владимиром в дни летних каникул регулярно ходили на охоту и рыбалку. В нашей семье еще от дедушки Павла Абрамовича хранилось старенькое одноствольное охотничье ружье. Правда, трудновато было с порохом и дробью, но через дальних родственников и хороших знакомых в областном центре – городе Омске удавалось немного кое-чего раздобыть. А снаряжали патроны мы дома старым дедовским способом.

Продолжение следует.