Ноль

Ноль. .

Ноль – это образ жизни. Так определил его  в своей трактовке Заки Ахмадишин, ставший прототипом одного из главных героев моего романа «Большая охота». По пути с Северов заскочил он ко мне, и утащил я его на сутки на дачу. Щуплый, сухонький, но упругий, как молодая щучка, – таков на вид этот человек, выжаренный на буровых жаркими сибирскими морозами. На семи ветрах наждачили наши зимы кремнистый его характер, шлифовали его философию. Он для меня что Диоген, жизнь которого – напряженное искание смысла ее, поиски ответов на толстовский вопрос: «Как жить человеку с человеком?» Предваряя раскрутку философии нуля, эскизно хотя бы обрисую веховые эпизоды его жизни.

После окончания института он работал на Ромашкинском месторождении в Татарии. В то июньское утро молодой буровой мастер ехал в кузове ЗИЛа на смену, а навстречу неслись  дождевой стрекот кузнечиков и полынные запахи степи. На крутом повороте машина вдруг перевернулась. Удар головой в стенку кювета, кинжально острая боль, темень.

Повороты судьбы

Сознание вернулось к нему через несколько дней. Повсюду слышался кошмарно-неистребимый шум воды, весь мир превратился в средоточие тысяч кранов, и вода льется из них, звенит. Тугие толчки сердца рождают колкую боль в плечах, ключице, затылке. Бесконечно несется перед глазами, завихряясь радужными разводами при каждом толчке, ярко-оранжевая лента. К постели его приковали сильнейшее сотрясение мозга и паралич левой стороны тела. Несколько дней оно не реагировало на боль, а зрачки глаз – на свет. Реаниматоры не отходили от пострадавшего, и вот он вернулся к жизни. Вспыхнули слепящие огни ламп и провалились в черную яму.

Словно сотни иголок вонзились в голову, прошили вдоль спины тело. Глаза доктора глядят, не мигая. Заки ничего не видит, кроме темных зрачков их, и холодея от ужаса, задает вопрос себе: «Неужели все? Неужели придется расстаться с буровым делом?»
В забытье-полусне наплывает на него картинка детства. Вспухла от дождя горная речка Ая  у голубых гор. Юркий, как паучок, Заки собирает синие камни на берегу, накладывает в полу пальто их, словно это сокровища, идет дальше, и его колыхает из стороны в сторону от тяжести груза. На повороте плывет телега, у лошади только уши торчат. Вытащила она телегу на берег, мальчишка-возница распряг лошадь, вскочил на нее и давай гонять, чтоб не простыла. Заки все это знакомо, и он не удивился ни лошади, ни беготне ее.

Неожиданно он увидел силуэт буровой вышки (не знал тогда, что же это такое), и екнуло сердчишко пацаненка от встречи
с чем-то таинственным и удивительным, как луна, звезды, гудок паровоза. Невдомек было ему, мокроносому, что смотрел он  в глаза судьбе.

Через три месяца Заки выписали инвалидом и долго еще продолжали лечить – массажами, токами, предписывали покой. А он каждое утро тайком от медиков делал гантельную гимнастику, ежедневно трусцой пробегал по пять километров.

В Сибирь!

Еще в больнице Заки прочитал очерк зарубежного журналиста о Тюмени. Ему запретили читать, и журнал с такой публикацией попал в палату случайно. Один абзац врезался Ахмадишину в память. Иногда, когда белые простыни, бинты и стены сливались в молочный туман, из него наплывали рубиновые огоньки строк: «Сибирский край – это жизнеутверждающий порыв, это жажда созидания нового, это повседневные усилия в покорении ранее недоступного материка, это русский вариант «Фаэ Уэста» – Дальнего Запада, это царящая повсюду трудовая лихорадка. На углу каждой улицы тебя поджидают перемены, каждый клочок земли живет, смотря в близкое будущее… Бурлящая земля вызывает у каждого страстное желание отдать все ради победы более высокой, чем он сам».  «Ехать, ехать, ехать надо срочно в Сибирь! – молоточком стучало в виски Ахмадишину. – Не может без меня там свершаться великое дело. Не полна будет Сибирь без меня! Да-да, она без меня обойдется, я без нее – нет».

И вот зеленый поезд-мечта, вызванивая колесными парами на стыках рельс, мчит Заки на ударную комсомольскую стройку в Приобье. Расчет его был точен: специалисты тут на вес золота (в тайге лешего легче встретить или медведя), в состояние его здоровья никто не станет вникать.

Доктор, вытащивший его с того света буквально, в шок мог бы впасть, прознав,  что же удумал его пациент. Но Заки выжил (так перебунтовало его организм горячее сердце) и пробурил первую в Западной Сибири наклонную скважину.

Архимедов рычаг

Его называли человеком-легендой. Потом наклонки стали здесь массовым явлением, архимедовым рычагом для вскрытия кладовых природы: двадцать скважин можно было пройти с одной буровой, раньше ж на каждую новую перетаскивались. И первая наклонка Ахмадишина жила уже только в его памяти.

Простывал жестоко он на этой буровой, терял сознание на стальной площадке, десять дней лежал пластом в вагончике, но командовал операциями. И вновь окунался в обжигающую легкие морозяку: пройдет в мокрых от раствора валенках по железу – подошву кусками отрывает. По самую носопырку познал Заки, что такое холод по-сибирски, когда тело становится как пластмасса, а снег под ногами как ртуть, чуть колышется...

Бузили у Ахмадишина некоторые его помбуры, когда засасывали на глубине глины колонну труб, и выдергивать их приходилось, как из трясины: так, мол, и на макароны не заработаешь, драть надо отсюда. И страстной только верой в успех эксперимента обуздывал панику людей Ахмадишин.     Потом у него были нак-лонки на Самотлоре. Случился в его жизни такой день, когда лопались деревья в лесу от мороза и трещал лед на озерах, замерзали на лету вороны и мерзлыми комками падали с неба на землю, а заиндевелые самолеты в Нижневартовском аэропорту были похожи на мороженых рыб. Выдыхаемый воздух шелестел от мороза, когда шел он на Самотлор по зимнику, чтобы забурить там первую, историческую теперь скважину, к которой ездят сейчас министры, молодожены и всякий гостевой люд.

На долю Ахмадишина выпало только начало бурения. В память об этой буровой остались у него склянка с нефтью и воспоминание о том, как после суточной почти вахты оттаивал он  в залитой раствором обледеневшей спецовке на дизеле, провалившись в сон, и как парила она потом, и клубился по-банному пар, и ногами, животом и спиной чувствовал Заки, что высыхает, как поднялся он, хлопнул себя по робе, и пыль столбом поднялась… Это был не первый сверхмороз, который испытал буровой мастер Ахмадишин в Сибири. И помнятся они всегда ему как звуковые явления.

Сверхмороз и горячее сердце

Один из покорителей Северного полюса, пересекший Ледовитый океан пешком Уолли Херберт отмечал в своих дневниках, как плыла в небе в мире безмолвия при температуре минус 58 градусов полная луна. Было тихо, очень тихо. Каждый вдох вонзался в легкие жесткой полоской стали, и можно было бы обморозить легкие. При слишком быстром шаге воздух потрескивал, как наэлектризованный.

Довелось и мне испытать некогда на изысканиях северного газопровода колкие трески воздуха в промороженной до стона тайге. Но я-то был  в движении, как  и Уолли Херберт. А буровику не покинуть стальную свою площадку с фермами, брыкающим грязевым насосом и  вворачивающейся в недра плетью труб. Сверхморозу буровики могли противопоставить лишь мужество…

Благо сердце не подводило моего друга. А сердце – диктатор похлеще Нерона, и ультиматумов оно не приемлет. Готовя книгу о тюменском писателесамородке Иване Ермакове, наткнулся на такую мини-новеллу в одной из его записных книжек: «Человек сказал сердцу: «Чего это  я вечно возиться с тобой буду!» И сердце перестало с ним возиться». Сердце – это еще и солидарность с другими сердцами, и прав поэт: одинокое сердце назвать сердцем нельзя. Заки Шакирович поставил целью жизни, чтобы его сердце служило людям, любимой стране.

Александр МИЩЕНКО, член Союза писателей России

(Продолжение в следующем номере)