мальчик. эпизоды бытия военного времени
27 августа – День памяти и скорби российских немцев
В конце августа отметили печальную дату – 70-летие депортации советских немцев. В конце октября в Тюменском государственном университете состоится традиционная международная конференция «Стеллеровские чтения». Публикуем воспоминания члена оргкомитета конференции, журналиста Отто Коха.
DAHEIM1
«Пока Сталин жив, этого не будет», – сказала мать Мальчика в ответ на разговоры, начавшиеся сразу после начала войны, что скоро всех станут выселять. «Всех» – это немцев Поволжья. Старики помнили и рассказывали, что такой план был еще у царя в конце Первой мировой, что были погромы и что они тогда уже вовсю готовились к отъезду, но помешала революция. Мать, учительница начальных классов и комсомолка, такие разговоры пресекала – мало ли что. Отец был в армии, его призвали еще до войны.
Мальчику в то время было четыре с половиной года. Новость о переезде никакого удручающего впечатления не произвела, хотя кругом все вели себя как потерянные. Из гвалта, рыданий удалось выцепить одно слово «поезд». Суета, беготня, разбросанные вещи, стук молотков как-то радостно возбуждали его, настраивали на один лад: «Ура! Поедем!» Это настроение позднее поддерживалось при виде огромного каравана из подвод с вещами и Мальчиком на верхотуре.
Дорога
Романтика, которую Мальчик себе навоображал в начале пути, быстро слетела. Окон в вагоне не было.Как, кажется, и нар. Спали и сидели на вещах. Или сплошные нары все же были? В некоторых воспоминаниях они упоминаются, но Мальчик того не помнил. Так началось долгое путешествие с берегов Волги в Сибирь и на Алтай. А Мальчиком, который предвкушал приключения в августе 1941 года, был я – Отто Кох.
Это было не единственное мое путешествие в вагоне такого типа, который в народе почему-то до сих пор называется «телятником». В таких вагонах нас с целины везли в армию. Только в них было три яруса, а в середине стояла печка-буржуйка.
Быково. Первые дни
Однако вернемся к переселенцам. Приехали. За нами прибыли подводы – сплошь старички с берданками и ружьишками – «за фашистами». Обоюдное удивление и недоумение. Позднее это стало предметом шуток, превратилось в местный фольклор.
Нашей группе повезло – никого не выкинули в степи, никому не пришлось рыть землянки, скопом жить в клубе, заброшенном сарае или даже гараже (такие случаи были). Наша семья попала в отдельную комнату с печкой-голландкой. Хозяйка, которую все звали Ширяихой, жила с кучей детей – своих и не совсем своих. Дети в основном обитали на русской печке и на полатях. Мать моя не препятствовала общению. Она сносно говорила по-русски, хоть бывшая, но учительница, встречена была с почтением. Вскоре дождались из армии демобилизованного отца – аж директора школы, своего рода диковина: хорошо говорил по-русски, играл на скрипке, да и одет по-европейски.
Мои университеты
Подоспело время идти в школу. Бабушка снарядила по высшему разряду: с Daheim сохранилась шелковая сумка для газет с вышивкой и плетеной ручкой. Вот ее-то она и приспособила под школьную сумку – предмет всеобщей зависти и удивления.
Само здание школы помню плохо. В памяти сохранились только высокое крыльцо с перилами и огромные круглые печи до потолка, своего рода достопримечательность – таких печей в селе не было ни у кого. Считалось, что это наследие помещика.
Одна учительница ходила из класса в класс, раздавая задания и контролируя выполнение. К этому привлекались и школьники – переростков в каждом классе было достаточно. Они ставили даже оценки, не в журнал, а устно, скажем, за чтение. Класс мог и не одобрить оценку, которую называл один из «старейшин». Война шла не первый год, учебники поистрепались. Буквари, замызганные и затрепанные, были далеко не у всех.
Их получали только те, кому учеба давалась особенно трудно и чьи родители соглашались принимать несколько человек для выполнения домашнего задания. Не все дети посещали школу весь год – многие не имели обуви и одежды. Мне же букварь оказался не нужен: на-учился читать на русской печке, благо «учителей» было полно. За это я носил на печку школьные альбомы из комплектов матери (уезжая в Сибирь, надеялись на школьную работу). Подписи под репродукциями были в основном на русском языке, а в школе подобных альбомов не имелось.
Не все понимали даже в подписях. Помню, как озадачила надпись. «Худ. А. Лаптев». Попытка интерпретации: «худой, но в лаптях». В школу брать альбомы бабка не разрешала, так что спросить было не у кого. А там еще были какие-то «бурлаки». И тоже какой-то «худ»! Но с этим быстро разобрались. Из соседнего села прибыл на каникулы пятиклассник, посмеялся и все-все разъяснил наперед. Так что букварь мне оказался не нужен.
Тетради были из газет. Их делали старшие параллели – резали, сгибали, линовали и сшивали. Больше всего мы любили «Пионерскую правду» – за картинки и за то, что на ее бумаге не так расплывались чернила. «Конторские» девочки приносили тетради из старых бухгалтерских, канцелярских книг, но тоже самодельные. У них же можно было выпросить и листок для рисования. Сложно было с чернилами. Чернильниц не хватало. «Пюзирек» с драгоценной влагой следовало держать в руках. А мы «шакалили» и руки были по локоть в чернилах, то есть надо было ухитриться макнуть у зазевавшейся или особенно прилежной соседки. Успешность таких операций считалась делом чести, доблести и геройства.
Существовали в школе и другие яркие события. Во втором классе на «октябрьскую» мы с Толей Куликовым получили премию! Это было непостижимо. В клубе! При всем народе! Немец! Одна мамаша дала тумака своему второгоднику и попрекнула его немчуренком. Отлился ли мне после этот тумак, не помню – был переполнен радостью. Товарищи чуть ли не облизывали наши карандаши и тетради. Кажется, в них даже были красные поля!
Премия казалась бесценной: две «кетради» (в клетку и в линейку), два пера (правда, без ручек-вставочек, которых тогда еще не было), простой карандаш и карандаш «фимический».
Тетрадей до этого мы не видели. Для уроков чистописания выдавали только тетрадный листок, но и он оставался в школе. Истинное сокровище – химический карандаш, из которого делали чернила.
А вот и праздник коллективный: начало учебного года в третьем классе, уже после войны. Его ждали, и было в нем что-то секретное. Учителя таинственно молчали и торжественно улыбались. Болтали разное: кто про обед с мясом в школе, кто про новые книги, кто даже про бесплатное кино. Никто не угадал…
Первого сентября уроки были сдвоенные и спаренные. Это случалось и раньше. Но тут крутились еще чьи-то родители. Мы просто сгорали от нетерпения, но никто не выдал интриги. (Вот как надо организовывать праздники!) Но чу! В обеих классных комнатах одновременно открылись двери и родители следом за учителями внесли стопки тетрадей. Не помню, как мы их встретили. Стоял какой-то гул и рев. Раздали всем по две или три тетради. Кинулись сравнивать, у всех ли лощеная бумага, «красенькие» поля, одинаковые обложки. Оказалось, что у всех все в порядке. Ликование полное.
Третий сталинский удар
Это была пресловутая регистрация, пожалуй, самая болезненная акция. Знал об этом от родителей и деда, но когда она нагрянула, оказался ошеломлен и раздавлен.
Мне исполнилось шестнадцать. Урок. Дежурный из сельсовета: «Кнаус, Майер, Кох». Сельсовет. Военный в погонах. Пустографка – сверху вниз типографским шрифтом месяцы, горизонтально – графы для дат и росписи. Январь, февраль, март разделены. Лейтенант вежлив, пытается заговорить, но меня душат слезы, расписываюсь и убегаю. И так ежемесячно до девятнадцати лет я, комсомолец, свидетельствовал, что никуда не сбежал, а при выезде на комсомольскую конференцию в райцентр (более 30 км!) брал заранее разрешение у того же лейтенанта. За то время плакал лишь дважды – второй раз, когда пригласили расписаться об отмене указа о депортации…
Немцы не единственный народ-изгой. Рядом, уже в Омской области, через огород жили калмыки. Мацак Убушаевич был в Калмыкии чуть ли не министром образования, прекрасно говорил по-русски и преподавал у нас; его жена Лидия Манжиевна вела математику и астрономию. Все запомнили ее знаменитое «запишите заголовку». Когда Илюмжинов организовал поезд заслуженных деятелей республики по местам депортации, я навел справки о бывших соседях и учителях – все они уважаемые люди.
Прошло с тех пор уже 70 лет. У деда по матери была огромная семья, разбросало ее по всему СССР, даже в Киргизии родня оказалась. Когда начала выходить газета для советских немцев, она была полна объявлений о поисках родственников. А для нас такой необходимости не существовало: одна из теток была замужем за украинцем. Ему предлагали развестись, но он отказался. Благодаря той семье все списались, а после перебрались в Сибирь.
В заключение замечу, что за время войны, пока советские немцы не были удалены с фронта, девять из них успели получить звание Героя Советского Союза (двое стали Героями России уже в постсоветское время за фронтовые подвиги). Допускаю, что героизм немцев преувеличивался в пропагандистских целях в первые недели войны, но это не национальное чванство, о котором говорят противники полной реабилитации. Может быть, впору говорить о национальной гордости? Только гордости не великогерманцев (это уже было и кончилось плохо), а просто о гордости за страну, в которой выпало жить…
