Размер шрифта+
Цветовая схемаAAA

Анатолий Омельчук: «Я – слагатель слов…»

Общество, 10:36, 22 февраля 2011, Леонид БЫКОВ
Слушать новость
Анатолий Омельчук: «Я – слагатель слов…». .

С писателем и журналистом  Анатолием Омельчуком  беседует литературный критик Леонид Быков


Он постоянен в своих привязанностях и непредсказуем. Способен в парадоксе увидеть закономерность и удивительное – в неслучайности, усмотреть поэзию в обыденности, а к идеалу подойти с легкой иронией. Подведение итогов большого творческого пути становится для него стартом новых поисков и открытий. Это Анатолий Омельчук – известный в России журналист, писатель, краевед, лауреат престижных премий, глава государственной телевизионной и радиовещательной компании «Регион-Тюмень», импозантный мужчина, наконец!

Верный рыцарь Сибири по-прежнему стоит на страже вечных истин, внося в торопливые ритмы современной технической цивилизации пау-зы-раздумья, пробивая скорлупу времени и пространства словом, грани и глубины которого ему известны. Однажды на презентации своей книги он сказал:

– Я всегда писал о любви: о любимых людях, о современниках, счастье встретиться с которыми мне было дано, о любимой земле, Родине, с каким бы пафосом это ни
звучало.

Предлагаем читателям интервью, рассказывающее о «творческой кухне» юбиляра.

– Анатолий Константинович, обычно в роли допрашивателя и на радио, и на телеэкране выступаете вы. Сегодня все  с точностью до наоборот. И потому первый вопрос: готовитесь ли вы к роли ведущего или диалог происходит спонтанно?

– Соврал бы, если сказал, что не готовлюсь. Помню, когда начинал свою деятельность репортером, первая командировка была в Тарко-Сале, это Пуровский район, ныне очень известный «Техас России», в знаменитую комсомольско-молодежную бригаду Николая Глебова, Героя Социалистического Труда, первооткрывателя многих месторождений, сейчас уважаемого ветерана. В ту пору в работе мы использовали громоздкие магнитофоны – килограммов восемь, если не больше. Вдобавок требовалось много кассет для записи, да еще приходилось постоянно менять батарейки. И все для того, чтобы в окончательный репортаж вошло минуты три-четыре. Бедного бурмастера я «мотыжил» едва ли не рабочую смену, часов шесть, не меньше. Он после моих расспросов так взмок, что сказал: «Пойду-ка лучше постою у рычагов, это легче».

Конечно, к таким разговорам готовишься всей предыдущей жизнью. Важно понять, что собеседнику интересно. В принципе людей «му-му» не бывает. Пусть человек даже небольшой оратор, но  о чем-то он рассказывает охотно, воспламенятся. И стараешься вывести его на такое внутреннее возбуждение. Для этого, естественно, надо о человеке кое-что знать.

– Мыслит-то человек мыслит, но ведь не всякий способен выразить себя в слове. Не возникало ли  у вас желания иногда досказать то, что ваш персонаж хотел бы сказать, но не смог?

– Есть у меня один дежурный критик. Она работала главным редактором областного радио и не раз меня упрекала: что ты все время подсказываешь людям? В принципе, конечно, ведущий иногда ждет какие-то определенные ответы или, по крайней мере, определенные эмоции и не всегда дожидается.

– И самим вопросом уже наводит на этот ответ?

– Да. Когда не дожидаешься, стараешься каким-то образом подстегнуть. Я не подсказываю, просто хочу вывести человека из его состояния в более нужное.

– Микрофоны или диктофоны не смущают ваших собеседников?

– Кого-то, наверное, смущают. Моя задача, повторяю, вывес-ти их из этого состояния, помочь позабыть обо всем и углубиться в свои воспоминания, в подробности тех событий, которые выделяют этого человека среди прочих.

– Столько у вас было встреч, всех ли собеседников помните?

– Уже 20 лет веду программу «Судьбы Сибири», она звучит на радио два раза в неделю. Сколько за год получается? Больше ста. Еще есть программа «Персона», раз  в неделю, прибавьте еще полсотни встреч. На канале «Культура» у меня цикл «Культ личности», плюс неизбежные экспресс-эфиры. В основном, конечно, собеседников помню, но бывает, что иной человек промелькнул, не оставшись в памяти.

– Тогда такой вопрос. От административных забот вас как начальника одной из крупнейших региональных телерадиокомпаний никто не освобождал. А вы вдобавок к перечисленному и фильмы снимаете, и фестивали организуете, и книги пишете. Сколько же часов у вас в сутках?

– На административную деятельность тратится ежедневно ровно 8 часов 12 минут. А вообще-то я страшный лентяй, неподъемный человек. У меня свободного времени даже лишку и постоянно голова удручена его структурированием: чем бы себя озадачить?

– В романе об  Анне Карениной есть такой эпизод: она читает любовный роман и вдруг ее пронзает мысль, что  в то время, как другие занимаются любовью, она читает про любовь. Вас, чьи книги у меня уже скоро на одну полку не вместятся, подобное обстоятельство не смущало?

– Ну, какая-то у тебя скромная полка.

– С той же толстовской омельчуковская и впрямь выглядит поскромнее.

– Далековато ему!

– Время, что уходит у вас на написание книг, вычитается из жизни или плюсуется к ней?

– Думаю, прибавляется. Ведь это время, может быть, единственное, что проходит исключительно незаметно. Я же себя не заставляю: давай-ка это напишу, обрадую человечество. Раз пишется, значит, это счастливое время, оно – плюсом.

– Есть книги, которым внимаешь без усилий, в том числе и вашим. Но вот Корней Чуковский, чьи тексты тоже читаются очень легко, над ними, судя по воспоминаниям его дочери, сидел очень долго. Вам как пишется – сравнительно легко или все-таки приходится корпеть?

– Во время учебы в университете я входил в литературное объединение. Был там один молодой, но уже с именем поэт, который положил себе за правило: каждый день три часа проводить за письменным столом непременно.

– Не дожидаясь вдохновения?

– Да, и это произвело на меня тогда впечатление. Я понял, что все пишущие люди кропотливо работают над текстами, приковывают себя к этой галере. Но позднее до меня дошло: если у писателя чугунная задница – то  у читателя должна быть чугунная голова. Ведь как рождается, так  и воспринимается. И хотя в моих текстах немало (особенно при переизданиях) перечеркнутого и добавленного, думается, что  я  пишу легко. Что написалось, то написалось. Бумага и перо, к счастью, всегда под рукой. Иной раз  и надо бы подольше посидеть, но это же обрекать себя на ту самую каторгу. Мысль, как выстрел, мгновенна. Образ родился, как вылупился. Но  я не сюжетный писатель…

– Роман написать никогда не хотелось?

– Я его в 11-м классе написал. Можно сказать, по образцу того самого поэта, заставив себя: мол, могу. Не роман только, а повесть. Ее опубликовала районная газета. Правда, даже не помню сюжет.

– И в личном архиве не сохранилась газета?

– К счастью, не сохранилась. Хотя взглянуть бы на тот  юношеский опус...

– И все же известна ваша тяга к переработке, доработке текстов.

– Мои редакторы, честно говоря, страшатся: сколько будет доделок, переделок, когда книгу уже пора печатать. Помню, издавалась «Любовь всегда ошибка»: в последнюю минуту выбрасывал одни фрагменты, добавлял другие. Но все равно считаю, что  в книгах должна быть свежесть, ветреность, легкость…

– Особенно когда они под 800 страниц. Очень легкие книги…

– Разве их обязательно читать все  и сразу? Бывает, к некоторым обращаешься по мере надобности. Все мои книги в разных жанрах, включая и скучный, может, и рассчитаны на то, что читатель не будет их  глотать, но они у него есть. Пусть две странички прочтет, и вдруг они  ему лягут на душу. Чтение ведь не воинская повинность, и никто не обязан читать как редактор от  и до. Есть столько книг, способных увлечь лишь несколькими страницами…

– А как филолог Омельчук оказался на словесной стезе, которая все-таки изначально ближе не  к литературе, а журналистике. Ведь на филфаке Томского университета, насколько знаю, журналистике не учили?

– Там  и на писателей не учили, готовили преподавателей изящной словесности. У меня есть рассказ, как я, учительствуя в Салехарде, прокололся на Маяковском и понял, что это дело не мое. Но тогда чем зарабатывать на жизнь? Писать? А писатель – это не профессия. Высокое искусство: музыкант – профессия, актер – профессия, дирижер – профессия. Даже художник – профессия. А писатель – ну, может, только один при королевском дворе, остальные – нет.

– У некоторых на визитных карточках значится: поэт.

– Как должность?

– Ну, наверное, у них и стихи такие же…

– Конечно, есть успешные писатели, которые могут прожить от тиражей своих книг. Но это штучно. Поэтому автору не надо множить книги в миллионах экземпляров. Вот  вы, Леонид Петрович, иронизировали над числом моих изданий, а ведь их совокупный тираж очень скромный, если не сказать маленький. Так что я не загрузил человечество своими томами.

– Многие ваши коллеги по литературному цеху последние годы пребывают в плачущей позе: книги не издаются, если издаются – не продаются, если продаются – не читаются. Словом, крайне недовольны и временем, и читателем. Как вы относитесь к таким стенаниям?

– Ну, это тоска по Сталину, лучшему другу писателей. Ведь какую бы клевету на него ни возводили, это же  он изобрел Союз писателей, создал общеписательскую фирму с цехами на местах и с придаточным к нему литфондом. Разве может пишущий человек обижаться на издателя – у того ж свой интерес. Тем более на читателя.

– Сетуют: почему не читают мои серьезные стихи, мои серьезные романы, а читают совершенно несерьезные тексты Донцовой, Устиновой, Бушкова?

– Чтение – элитарное занятие. Литература – занятие для избранных. Филологи – жрецы. Литературные критики и литературоведы – высшие философы. Это иллюзия, что  обязательны миллионные тиражи. Книги, которые расходились миллионными тиражами, человечество тоже не исправили. Нет ни одного великого писателя, который бы исправил непоправимую безнравственность человечества. Вообще книга, хорошая книга – редкое счастье и для отдельного читателя. Важно, чтобы он там себя нашел, удивился судьбам, восхитился слогом. Читатель – это больше чем соавтор. Книга должна быть роскошью. Как роскошь человеческого общения. Честно говоря, хочу, чтобы и на моих страницах какой-нибудь книгочей нашел два-три хорошо поставленных вместе слова и из этого родился для него некий смысл, какой-то образ.

Что-то в нем замкнуло – и он испытал или тем более она испытала мгновенное блаженство.

– Такое гомеопатическое воздействие отдельных строк Омельчука, и  поэтических, и прозаических, я испытывал. Не скажу, чтоб очень часто, но бывало.

– В больших дозах счастье не бывает.

– Согласен. Но раз мы уж заговорили о читателе, то  в свободное от основной службы и от писания книг время вы, наверное, что-то и читаете? Какие книги других авторов произвели на вас впечатление?

– Увы, в последнее время читаю все меньше. Прочел две страницы «Голубого сала» и  понял, что литература для меня, признаюсь честно, закончилась даже не на Набокове, а на Платонове.

– Человек, который писал дипломную работу о Платонове, естественно, и должен его ставить…

– Нет, нет. Просто любой пишущий должен же иногда вспомнить, что лучшее уже написано, и зачем тогда сосновые рощи на бумагу изводить. Об этом тоже надо думать.

– Но смею напомнить: «Все сказано на свете, несказанного нет, но вечно людям светит несказанного свет…»

– Можно, конечно, и так оптимистично смотреть, но реальность побуждает предположить, что звездный час человечества позади, как  и звездный час литературы. По крайней мере, сегодняшний обморок словесности намекает на это.

– Так не исключено, что  и ваше перетекание в сферу радио, телевидения, газеты, то есть журналистику, с этим и связано?

– Да нет, думаю, нет. Мое основное занятие – слаганье слов. Не буду громкими словами манипулировать про писательство там  и прочее. Слаганье слов – вот мое жизненное, скромно говоря, задание и предназначение. Получается, не получается – совершенно другое. Вспомним нашего друга Альфреда Гольда. Он был серьезный журналист и одновременно легкий такой поэт. Ему нравилось быть серьезным, и у него это получалось. Но что-то же заставляло его все время находить в себе нечто легкое, почти легкомысленное, что оборачивалось стихами.

– Розанов как-то сказал: словесное существо – человек, особенно человек русский. А другой автор, Омельчук (вы его знаете), написал: душа проявляется в слове. Может быть, поэтому у нас такая замечательная литература. Правда, возможно потому и такая нескладная жизнь: главная энергия уходит на обеспечение слова, на производство слова, а на то, чтобы слово стало делом, энергетики уже не хватает.

– Русский человек ради красного словца пойдет и на смерть. Счастье благополучной жизни меркнет перед таким словом, которое может обернуться для него потерей головы. Да это же миг блаженства! Поэтому обывательское европейское или американское счастье так затрапезно в сравнении с тем, что ты сказал в России нечто.

– Нет, пускай наши головы останутся целы и чтоб это блаженство мы, и как авторы пишущие, и как читатели написанного, все-таки испытывали почаще. Спасибо.

С писателем и журналистом  Анатолием Омельчуком  беседует литературный критик Леонид Быков


Он постоянен в своих привязанностях и непредсказуем. Способен в парадоксе увидеть закономерность и удивительное – в неслучайности, усмотреть поэзию в обыденности, а к идеалу подойти с легкой иронией. Подведение итогов большого творческого пути становится для него стартом новых поисков и открытий. Это Анатолий Омельчук – известный в России журналист, писатель, краевед, лауреат престижных премий, глава государственной телевизионной и радиовещательной компании «Регион-Тюмень», импозантный мужчина, наконец!

Верный рыцарь Сибири по-прежнему стоит на страже вечных истин, внося в торопливые ритмы современной технической цивилизации пау-зы-раздумья, пробивая скорлупу времени и пространства словом, грани и глубины которого ему известны. Однажды на презентации своей книги он сказал:

– Я всегда писал о любви: о любимых людях, о современниках, счастье встретиться с которыми мне было дано, о любимой земле, Родине, с каким бы пафосом это ни
звучало.

Предлагаем читателям интервью, рассказывающее о «творческой кухне» юбиляра.

– Анатолий Константинович, обычно в роли допрашивателя и на радио, и на телеэкране выступаете вы. Сегодня все  с точностью до наоборот. И потому первый вопрос: готовитесь ли вы к роли ведущего или диалог происходит спонтанно?

– Соврал бы, если сказал, что не готовлюсь. Помню, когда начинал свою деятельность репортером, первая командировка была в Тарко-Сале, это Пуровский район, ныне очень известный «Техас России», в знаменитую комсомольско-молодежную бригаду Николая Глебова, Героя Социалистического Труда, первооткрывателя многих месторождений, сейчас уважаемого ветерана. В ту пору в работе мы использовали громоздкие магнитофоны – килограммов восемь, если не больше. Вдобавок требовалось много кассет для записи, да еще приходилось постоянно менять батарейки. И все для того, чтобы в окончательный репортаж вошло минуты три-четыре. Бедного бурмастера я «мотыжил» едва ли не рабочую смену, часов шесть, не меньше. Он после моих расспросов так взмок, что сказал: «Пойду-ка лучше постою у рычагов, это легче».

Конечно, к таким разговорам готовишься всей предыдущей жизнью. Важно понять, что собеседнику интересно. В принципе людей «му-му» не бывает. Пусть человек даже небольшой оратор, но  о чем-то он рассказывает охотно, воспламенятся. И стараешься вывести его на такое внутреннее возбуждение. Для этого, естественно, надо о человеке кое-что знать.

– Мыслит-то человек мыслит, но ведь не всякий способен выразить себя в слове. Не возникало ли  у вас желания иногда досказать то, что ваш персонаж хотел бы сказать, но не смог?

– Есть у меня один дежурный критик. Она работала главным редактором областного радио и не раз меня упрекала: что ты все время подсказываешь людям? В принципе, конечно, ведущий иногда ждет какие-то определенные ответы или, по крайней мере, определенные эмоции и не всегда дожидается.

– И самим вопросом уже наводит на этот ответ?

– Да. Когда не дожидаешься, стараешься каким-то образом подстегнуть. Я не подсказываю, просто хочу вывести человека из его состояния в более нужное.

– Микрофоны или диктофоны не смущают ваших собеседников?

– Кого-то, наверное, смущают. Моя задача, повторяю, вывес-ти их из этого состояния, помочь позабыть обо всем и углубиться в свои воспоминания, в подробности тех событий, которые выделяют этого человека среди прочих.

– Столько у вас было встреч, всех ли собеседников помните?

– Уже 20 лет веду программу «Судьбы Сибири», она звучит на радио два раза в неделю. Сколько за год получается? Больше ста. Еще есть программа «Персона», раз  в неделю, прибавьте еще полсотни встреч. На канале «Культура» у меня цикл «Культ личности», плюс неизбежные экспресс-эфиры. В основном, конечно, собеседников помню, но бывает, что иной человек промелькнул, не оставшись в памяти.

– Тогда такой вопрос. От административных забот вас как начальника одной из крупнейших региональных телерадиокомпаний никто не освобождал. А вы вдобавок к перечисленному и фильмы снимаете, и фестивали организуете, и книги пишете. Сколько же часов у вас в сутках?

– На административную деятельность тратится ежедневно ровно 8 часов 12 минут. А вообще-то я страшный лентяй, неподъемный человек. У меня свободного времени даже лишку и постоянно голова удручена его структурированием: чем бы себя озадачить?

– В романе об  Анне Карениной есть такой эпизод: она читает любовный роман и вдруг ее пронзает мысль, что  в то время, как другие занимаются любовью, она читает про любовь. Вас, чьи книги у меня уже скоро на одну полку не вместятся, подобное обстоятельство не смущало?

– Ну, какая-то у тебя скромная полка.

– С той же толстовской омельчуковская и впрямь выглядит поскромнее.

– Далековато ему!

– Время, что уходит у вас на написание книг, вычитается из жизни или плюсуется к ней?

– Думаю, прибавляется. Ведь это время, может быть, единственное, что проходит исключительно незаметно. Я же себя не заставляю: давай-ка это напишу, обрадую человечество. Раз пишется, значит, это счастливое время, оно – плюсом.

– Есть книги, которым внимаешь без усилий, в том числе и вашим. Но вот Корней Чуковский, чьи тексты тоже читаются очень легко, над ними, судя по воспоминаниям его дочери, сидел очень долго. Вам как пишется – сравнительно легко или все-таки приходится корпеть?

– Во время учебы в университете я входил в литературное объединение. Был там один молодой, но уже с именем поэт, который положил себе за правило: каждый день три часа проводить за письменным столом непременно.

– Не дожидаясь вдохновения?

– Да, и это произвело на меня тогда впечатление. Я понял, что все пишущие люди кропотливо работают над текстами, приковывают себя к этой галере. Но позднее до меня дошло: если у писателя чугунная задница – то  у читателя должна быть чугунная голова. Ведь как рождается, так  и воспринимается. И хотя в моих текстах немало (особенно при переизданиях) перечеркнутого и добавленного, думается, что  я  пишу легко. Что написалось, то написалось. Бумага и перо, к счастью, всегда под рукой. Иной раз  и надо бы подольше посидеть, но это же обрекать себя на ту самую каторгу. Мысль, как выстрел, мгновенна. Образ родился, как вылупился. Но  я не сюжетный писатель…

– Роман написать никогда не хотелось?

– Я его в 11-м классе написал. Можно сказать, по образцу того самого поэта, заставив себя: мол, могу. Не роман только, а повесть. Ее опубликовала районная газета. Правда, даже не помню сюжет.

– И в личном архиве не сохранилась газета?

– К счастью, не сохранилась. Хотя взглянуть бы на тот  юношеский опус...

– И все же известна ваша тяга к переработке, доработке текстов.

– Мои редакторы, честно говоря, страшатся: сколько будет доделок, переделок, когда книгу уже пора печатать. Помню, издавалась «Любовь всегда ошибка»: в последнюю минуту выбрасывал одни фрагменты, добавлял другие. Но все равно считаю, что  в книгах должна быть свежесть, ветреность, легкость…

– Особенно когда они под 800 страниц. Очень легкие книги…

– Разве их обязательно читать все  и сразу? Бывает, к некоторым обращаешься по мере надобности. Все мои книги в разных жанрах, включая и скучный, может, и рассчитаны на то, что читатель не будет их  глотать, но они у него есть. Пусть две странички прочтет, и вдруг они  ему лягут на душу. Чтение ведь не воинская повинность, и никто не обязан читать как редактор от  и до. Есть столько книг, способных увлечь лишь несколькими страницами…

– А как филолог Омельчук оказался на словесной стезе, которая все-таки изначально ближе не  к литературе, а журналистике. Ведь на филфаке Томского университета, насколько знаю, журналистике не учили?

– Там  и на писателей не учили, готовили преподавателей изящной словесности. У меня есть рассказ, как я, учительствуя в Салехарде, прокололся на Маяковском и понял, что это дело не мое. Но тогда чем зарабатывать на жизнь? Писать? А писатель – это не профессия. Высокое искусство: музыкант – профессия, актер – профессия, дирижер – профессия. Даже художник – профессия. А писатель – ну, может, только один при королевском дворе, остальные – нет.

– У некоторых на визитных карточках значится: поэт.

– Как должность?

– Ну, наверное, у них и стихи такие же…

– Конечно, есть успешные писатели, которые могут прожить от тиражей своих книг. Но это штучно. Поэтому автору не надо множить книги в миллионах экземпляров. Вот  вы, Леонид Петрович, иронизировали над числом моих изданий, а ведь их совокупный тираж очень скромный, если не сказать маленький. Так что я не загрузил человечество своими томами.

– Многие ваши коллеги по литературному цеху последние годы пребывают в плачущей позе: книги не издаются, если издаются – не продаются, если продаются – не читаются. Словом, крайне недовольны и временем, и читателем. Как вы относитесь к таким стенаниям?

– Ну, это тоска по Сталину, лучшему другу писателей. Ведь какую бы клевету на него ни возводили, это же  он изобрел Союз писателей, создал общеписательскую фирму с цехами на местах и с придаточным к нему литфондом. Разве может пишущий человек обижаться на издателя – у того ж свой интерес. Тем более на читателя.

– Сетуют: почему не читают мои серьезные стихи, мои серьезные романы, а читают совершенно несерьезные тексты Донцовой, Устиновой, Бушкова?

– Чтение – элитарное занятие. Литература – занятие для избранных. Филологи – жрецы. Литературные критики и литературоведы – высшие философы. Это иллюзия, что  обязательны миллионные тиражи. Книги, которые расходились миллионными тиражами, человечество тоже не исправили. Нет ни одного великого писателя, который бы исправил непоправимую безнравственность человечества. Вообще книга, хорошая книга – редкое счастье и для отдельного читателя. Важно, чтобы он там себя нашел, удивился судьбам, восхитился слогом. Читатель – это больше чем соавтор. Книга должна быть роскошью. Как роскошь человеческого общения. Честно говоря, хочу, чтобы и на моих страницах какой-нибудь книгочей нашел два-три хорошо поставленных вместе слова и из этого родился для него некий смысл, какой-то образ.

Что-то в нем замкнуло – и он испытал или тем более она испытала мгновенное блаженство.

– Такое гомеопатическое воздействие отдельных строк Омельчука, и  поэтических, и прозаических, я испытывал. Не скажу, чтоб очень часто, но бывало.

– В больших дозах счастье не бывает.

– Согласен. Но раз мы уж заговорили о читателе, то  в свободное от основной службы и от писания книг время вы, наверное, что-то и читаете? Какие книги других авторов произвели на вас впечатление?

– Увы, в последнее время читаю все меньше. Прочел две страницы «Голубого сала» и  понял, что литература для меня, признаюсь честно, закончилась даже не на Набокове, а на Платонове.

– Человек, который писал дипломную работу о Платонове, естественно, и должен его ставить…

– Нет, нет. Просто любой пишущий должен же иногда вспомнить, что лучшее уже написано, и зачем тогда сосновые рощи на бумагу изводить. Об этом тоже надо думать.

– Но смею напомнить: «Все сказано на свете, несказанного нет, но вечно людям светит несказанного свет…»

– Можно, конечно, и так оптимистично смотреть, но реальность побуждает предположить, что звездный час человечества позади, как  и звездный час литературы. По крайней мере, сегодняшний обморок словесности намекает на это.

– Так не исключено, что  и ваше перетекание в сферу радио, телевидения, газеты, то есть журналистику, с этим и связано?

– Да нет, думаю, нет. Мое основное занятие – слаганье слов. Не буду громкими словами манипулировать про писательство там  и прочее. Слаганье слов – вот мое жизненное, скромно говоря, задание и предназначение. Получается, не получается – совершенно другое. Вспомним нашего друга Альфреда Гольда. Он был серьезный журналист и одновременно легкий такой поэт. Ему нравилось быть серьезным, и у него это получалось. Но что-то же заставляло его все время находить в себе нечто легкое, почти легкомысленное, что оборачивалось стихами.

– Розанов как-то сказал: словесное существо – человек, особенно человек русский. А другой автор, Омельчук (вы его знаете), написал: душа проявляется в слове. Может быть, поэтому у нас такая замечательная литература. Правда, возможно потому и такая нескладная жизнь: главная энергия уходит на обеспечение слова, на производство слова, а на то, чтобы слово стало делом, энергетики уже не хватает.

– Русский человек ради красного словца пойдет и на смерть. Счастье благополучной жизни меркнет перед таким словом, которое может обернуться для него потерей головы. Да это же миг блаженства! Поэтому обывательское европейское или американское счастье так затрапезно в сравнении с тем, что ты сказал в России нечто.

– Нет, пускай наши головы останутся целы и чтоб это блаженство мы, и как авторы пишущие, и как читатели написанного, все-таки испытывали почаще. Спасибо.



Отчет МАУ ДО САШ «НЕГЕ»

28 марта

Спортивная династия: тюменская семья работает в волейбольном клубе

28 марта